Ася Калиновская - Грех

– Ненавижу! Чтоб вы сдохли! А мать свою, сучку-малолетку, я найду. И достанется ей по самое не хочу! Порыдает она у меня, умоется кровавыми слезами.

Дверь захлопнулась. Оказалось – навсегда. Начались новые страдания: любили они свою порочную, наглую и глупую девчонку до глубины души. Поиски собственные и с помощью милиции ничего не давали, девчонка словно сквозь землю провалилась.

И попробуй теперь найти ее, теперь все независимы, теперь все – заграница, со своими законами, своими чиновниками, которые нигде и никогда не почешутся, чтоб быстро откликнуться на чужую беду. И много-много времени, бумаги, а главное, сил тратил адвокат на поиски дочери своей подзащитной.

Зайнап была последним, шестым ребенком в семье. Мать ее была украинкой, ее родители переселились сюда от голода на Украине, да так навсегда и остались в этих теплых краях. Отец был узбеком. Семья жила дружно и весело в своем, не очень большом доме, со своим двориком, увитым виноградными лозами, на окраине города; держали коз, кроликов, кур; сажали свои овощи, хозяйство было натуральное, кормились с него. Отец работал один, был бригадиром на стройке, зарабатывал по тем временам неплохо, но обуть и одеть восьмерых, купить сахар, какую-нибудь крупу было не просто, и его заработок почти весь без остатка тратился на ежедневные нужды. Новые одежда и обувь покупались только старшим, а младшие донашивали перешитые и залатанные вещички за старшими. Обуви не хватало хронически, она «горела», ремонтировалась и ремонтировалась, и все равно эта проблема была неразрешимой.

Мальчиков отец сам называл узбекскими именами – Сабир и Азиз. А девочек называла мать, и все имена были русскими, кроме последней, поздней, принятой отцом с радостью и счастьем и названной им же – Зайнап, Звездочка. Это была его радость и отрада.

Девочке было шесть лет, когда на отца на стройке упал бетонный блок, и его тело было раздавлено в лепешку, которую собрали, соскребли с плиты совковой лопатой, сложили в гроб и гроб заколотили, не показав останки ни жене, ни детям. Так и остался он в памяти живым, добрым и веселым.

Его же и обвинили в нарушении техники безопасности, вопрос о назначении пенсии повис в воздухе. Обреченная на крайнюю бедность, даже скорее на нищету, семья стала выживать, как могла. Старшая дочь год назад вышла замуж за офицера, жила отдельно в военном городке, расположенном в пяти километрах от Самарканда, не работала, полностью зависела от мужа, который не отличался особой щедростью, деньги считать умел и вовсе не собирался сажать себе на шею полуголодную, и не столько полуголодную (продолжали кормиться натуральным хозяйством, продавали козье молоко, куриные яйца, виноград, а на вырученные деньги покупали муку, сахар, крупу), сколько полураздетую и полуразутую семью. Соне иногда удавалось отсыпать из мужнего пайка каких-то продуктов, но помощь эта была незначительной и не могла помочь матери решить проблемы содержания семьи.

Старший сын, Сабир, очень походил на отца и внешне, и добрым нравом. Он закончил железнодорожный техникум, бросить учебу и идти работать мать ему не позволила – что делать мужчине без образования? Как потом завести семью и содержать ее? Вот и тянула она, чтобы ботинки у него были, да брюки приличные, да пара рубашек на смену. Пиджак приобрести было не на что, донашивал Сабир отцовский, великоват он был и совсем не моден, но деться было некуда.

Две другие дочери, семнадцати и шестнадцати лет, уже невестились, благо были одного размера, по очереди надевали блузки, юбки, а кофты и свитера мать всем вязала из козьей шерсти, выкрашивая ее в разные цвета.

Азизу было двенадцать лет, он бегал в выцветших сатиновых шароварах и только в школу надевал брюки, мать из отцовских перекроила, да штопаные-перештопаные башмаки с Сабира.

Зайнап же вообще от матери не видела обновок, с апреля по октябрь бегала босиком в каком-то ветхом сарафанчике. Только при поступлении в школу ей впервые купили новую форму и новые башмаки. Ножка у нее была небольшая, но растоптанная вширь, как лягушачья лапка, все пальцы были растопырены, а первый и второй еще и длиннее остальных, трудно было на эту лапку обувь подобрать, спрятать эти несуразные пальцы.

Соня иногда, с разрешения мужа, брала Зайнап к себе на несколько дней, играла с нею, подкармливала; девочка была ласковая, добрая и послушная. Сонин муж был старше ее на пятнадцать лет, он воспринимал девочку не как сестренку, а почти как дочку, но привязываться к ней не хотел, ждал своих детей, вот и не разрешал ребенку появляться у них слишком часто.

Да и обязанности у Зайнап были в родительском доме, как и у всех остальных, ну, чуть в меньшем объеме, но выполнять она их должна была. С ранней весны до самой осени дети должны были работать в огороде, ухаживать за виноградником и заготавливать траву для домашней живности. Город разрастался, обступая так называемый частный сектор со всех сторон. Дойти до дикой сочной травы было не близко, мать поднимала детишек с восходом солнца и определяла, кому куда идти и что где сделать. Стакан козьего молока, ломоть лепешки – завтрак, и – на работу.

Зайнап – старшие называли ее Зайкой – должна была нарезать мешок травы, с нее саму размером, потом мать отпускала ее побегать со сверстниками, иногда, в сопровождении старших – на арык, где дети купались и кувыркались в мутной теплой воде.

Иногда мать брала кого-то из детей на базар; молоко, яйца, летом – виноград складывали в трехколесную тачку и везли продавать. Когда на базар попадала Зайнап, восторгу ее не было предела – столько интересного и необыкновенного видела она вокруг! Что только не продавали на этом базаре! Серебряные кувшины и подносы, золотые серьги и браслеты, глиняные горшки и тарелки, бусы и яркие ткани, фрукты, арбузы, дыни, овощи. Разноцветье, шум и гам! И люди были разные: чинные и богатые горожане, скупающие за бесценок старину и золото; ремесленники, сбывающие тяжелым трудом и талантом изготовленные вручную поделки; офицеры с золотыми погонами и их жены в красивых шелковых платьях и туфлях на высоком каблуке. Это яркое, шумное зрелище завораживало Зайнап, она распахивала свои серо-зеленые огромные глаза, молча удивляясь всей этой красоте, иногда дергала за руку мать, показывая ей глазами на что-то, удивившее ее, глаза становились от восторга огромными, как горные озера.

Увядшая в постоянной работе и заботе о прокорме детей, о содержании дома, к своим сорока с небольшим годам мать выглядела много старше. Ранняя седина, грустные, озабоченные глаза, морщинистое лицо, изуродованные тяжелым трудом руки со сломанными ногтями, бедная одежда не придавали ей привлекательности.