Герман Матвеев - Тарантул

– Вот как! Что это, провокация или действительно так? – спросил вполголоса Иван Васильевич, следя за выражением лица инженера, который лучше его понимал язык.

– Все может быть, – сказал тот, разводя руками. – Второго-то фронта до сих пор нет…

Дальше Гиммлер говорил о том, что в эти решающие дни немецкие патриоты должны умножить свои усилия для ускорения победы над коммунизмом. Россия истекает кровью. Это последнее ее сопротивление. В заключение он приказывал распространять эти сведения и действовать, действовать… Подрывать мосты, уничтожать заводы, отравлять продовольствие, водоемы.

Закончил свою речь Гиммлер обычными хвастливыми лозунгами Третьей империи*, ну и, конечно, – «Хайль Гитлер!»*.

– Всё! – сказал инженер.

– Пустой номер. Вторую этикетку вы тоже сняли?

Иван Васильевич надеялся услышать что-нибудь о конкретных заданиях, с названием мест, с фамилиями людей, но их не было. Это был призыв вообще.

– Вторую этикетку мы сняли с очень большим трудом, – сказал инженер, показывая обратную сторону пластинки. – Такой клей… Надо отдать им справедливость, товарищ подполковник, химики они замечательные.

– Не только химики… И как это все случилось? – задумчиво проговорил Иван Васильевич. – Трудолюбивый народ, и вот попал в фашистскую кабалу.

– Школы у них, товарищ подполковник, особые. С детства думать самостоятельно не учат. Такая педагогика. А это отражается на всем народе.

– Конечно, школа играет огромную роль. А вы откуда знаете, что у немцев думать не учат?

– Когда-то изучал историю педагогики. Собирался стать учителем.

Иван Васильевич взглянул на очень высокую, худую фигуру инженера и улыбнулся.

– Вас бы, наверно, ребята звали «дядя Степа».

– Совершенно верно. Меня и сейчас знакомые мальчишки так зовут, а некоторые еще и «дядя, достань воробышка».

Позвонили из лаборатории и сообщили, что в ампулах, найденных в несгораемом шкафу аптеки, оказался препарат цианистого калия. Яд очень сильный и быстродействующий.

Предположение Ивана Васильевича подтвердилось. Шарковский отравился в машине, когда окончательно убедился, что разоблачен как немецкий шпион-разведчик. Теперь можно было со спокойной совестью идти с докладом к генералу и приступать к ликвидации всей банды.

Миша и Лена ничего не знали о происходящих событиях и, конечно, не понимали, что тревожит их гостя, почему он озабочен и с каждым новым днем становится все мрачней. Фамилию Казанкова, передавшего им письмо, они даже не слышали.

– Папа был на заводе, а письмо принес какой-то мужчина. Коля открывал ему дверь.

– Он не говорил, что зайдет за ответом? – спросил Григорий Петрович.

Лена повернулась к Мальцеву, и в ее детском, чистом взгляде можно было прочесть искреннее удивление.

– За ответом? – переспросила она. – Не-ет… По-моему, он ничего не говорил. Он только просил передать письмо папе. И больше ничего. А разве нужен был ответ?

– Дело не в этом. Один мой знакомый был командирован в Ленинград, и я с ним отправил письмо, – пояснил Мальцев. – Но я никак не могу его разыскать.

– Так он, наверно, уехал обратно?

– Нет. Мы должны были здесь встретиться.

– А он знал, что вы у нас остановитесь?

– Да. Я ему говорил.

– Тогда он вас найдет, Григорий Петрович, – уверенно сказала Лена.

– Меня беспокоит… Не случилось ли что-нибудь с ним?

В глазах у Лены мелькнула догадка и появилось выражение испуга, жалости и сочувствия.

– Ой! А что, если он ранен, Григорий Петрович? – сказала она. – Смотрите, какие все время обстрелы.

– Я тоже об этом думаю…

– Так вы поищите в больницах или в госпиталях. Хотите, я вам помогу? Надо в больницу Эрисмана* сходить, потом есть Веры Слуцкой* на Васильевском острове, потом имени Куйбышева*. А потом… больше я не знаю. А госпитали во многих школах.

– Может быть, может быть… – задумчиво произнес Мальцев. – Просто не понимаю, куда он исчез. Но искать его не стоит, Алечка. Если он остался жив, то найдется сам, а если погиб… Ну что ж… Мы же все равно ничем помочь ему не можем.

К обеду вернулся Миша. После похорон своего друга он сильно изменился. Всегда был необычно серьезен и малоразговорчив. Григорий Петрович это видел, но до сих пор почему-то не расспрашивал. И очень кстати. Миша чувствовал, что Мальцев косвенно виновен в смерти Васи, возненавидел его всей душой и боялся нечаянно выдать себя. Дверь открыла Лена.

– Он дома? – тихо спросил Миша, но вместо нее ответил появившийся в прихожей Мальцев.

– Дома, дома… Я вижу, друзья мои, что становлюсь вам в тягость.

– Да нет… Не в этом дело. Какая еще тягость! Мы же встречаемся только по вечерам, – сказал Миша, раздеваясь. – Папа скоро приедет.

– Он скоро приедет, а мне, кажется, пора сматывать удочки. Боюсь, что мы с ним разминемся…

Миша понимал, что Мальцев говорит это просто так, для красного словца, и никуда он не собирается, но Лена приняла всерьез.

– Неужели вы так и не дождетесь папу? Он будет очень огорчен. Не уезжайте, Григорий Петрович!.. – почти умоляюще сказала она.

– Я и без того загостился. Дел у меня здесь больше нет, в осажденном Ленинграде побывал. Это мне пригодится для будущих воспоминаний. Для истории… Да! Чуть не забыл, – спохватился Мальцев и достал из кармана бумажник. – Получил я литерную карточку* из нашего ведомства и хотел вас угостить. Вот мы и сделаем это сегодня. Схожу сейчас в магазин, получу что-нибудь такое… приятное для желудка, и пообедаем на славу. Говорят, что можно даже праздничное вино получить. Коля, вы со мной рюмочку внутрь опрокинете?

– Смотря по тому, за что. За скорую победу?

– Ну что ж, можно и за победу.

С этими словами Мальцев оделся и вышел. Лена закрыла за ним вторую дверь и вопросительно взглянула на «брата».

– Ну, что же ты стоишь?

– А что делать?

– Надо позвонить дяде Ване.

– Зачем?

– Как зачем? А если он уедет?

– Да никуда он не денется. Болтает языком.

– А литерная карточка?

– Вот это я упустил, – подумав, согласился Миша. – Насчет литерной карточки надо позвонить. Наверно, купил где-нибудь…

Стол в гостиной был уже накрыт для обеда. Каждый раз, когда Миша видел аккуратно расставленные тарелки и тарелочки, прибор и стеклянные подставки для него, чистую скатерть и салфеточки, солонку, разливательную ложку, он удивлялся. Зачем Лена это делает и как ей не надоедает каждый раз мыть посуду, прятать в буфет и вынимать все эти никому не нужные, по его мнению, вещи? Не проще ли разостлать на столе газету, есть из солдатского котелка или эмалированных мисок, а хлеб ломать руками? Неужели она всегда такая или это только на время, пока они изображают профессорских детей?