Сергей Григорьев - Малахов курган

Весь день 8 сентября [132]в Севастополь доносилась глухая канонада [133]с севера. На телеграфные запросы бельбекский телеграф утром отвечал городскому, что альминский телеграф бездействует, затем сообщил, что пороховым дымом от канонады с моря затянуло Альминские высоты – башня телеграфа пропала во мгле.

Целую неделю, с появлением у Севастополя неприятельского флота, город жил скрытой тревогой ожидания: что будет? Сегодня эта тревога обнаружилась. Обычно пустые среди дня пристань и бульвары наполнились разнородной толпой. На улицах люди стояли кучками. На крышах там и здесь маячили, как это бывает во время пожара, не только мальчишки, но и взрослые, перекликаясь между собой встревоженными голосами. Везде слышались разговоры. Все ждали вестей с поля сражения – их не было. От Меншикова целый день не было ни по телеграфу, ни с нарочными никаких распоряжений и известий. И даже слухов не было.

Узнали только, что ночью из гавани вышел по приказу адмирала Корнилова с неизвестной целью пароход «Тамань» и не возвратился. По тому, что все крепостные работы на городской стене приостановились и весь народ с них перегнали на Северную сторону, в городе судили, что сражение на Альме кончилось для нас неудачно и неприятель нападет на Севастополь с севера. Телеграфисты, не получая для передачи депеш, разговаривали между собой. К вечеру Бельбек сообщил, что на всех дорогах и тропинках показались люди, идущие к Севастополю, а на большой дороге – вереница обозов. Канонада на севере умолкла.

… На флоте все совершалось и в этот тревожный день обычным порядком.

В пять часов утра, еще до солнца, в жилых палубах кораблей засвистали боцманские дудки. Команда: «Вставать!» Молитва хором на палубе. Кашица. Чай. Покурить у «фитиля», постоянно горящего в медной кружке на баке. После «раскурки» на всех кораблях началась уборка: мытье палуб, чистка медных частей до солнечного блеска.

В восемь часов утра точно по хронометру на всех кораблях пробили склянки. Звонкий, но разнобойный аккорд корабельных колоколов, отбивающих склянки, продолжался не более пятнадцати секунд и оборвался разом на всех кораблях. Команда: «На флаг!» Люди выстроились на верхней палубе. Офицеры на шканцах. «Флаг и гюйс поднять!» Все обнажили головы. На всех кораблях взвились кормовые флаги, на бушпритах – гюйсы.

После подъема флага на обеих эскадрах, корниловской и нахимовской, сделали крюйт-камерное учение. Барабаны пробили боевую тревогу. Комендоры кинулись к своим орудиям. Крюйт-камерные открыли пороховые погреба. По команде примерно подавали картузы с порохом, снаряды, примерно заряжали и палили по очереди правым и левым бортом. Все делалось проворно и быстро. После крюйт-камерного учения на обеих эскадрах сделали парусное учение. По сигналу все корабли, соревнуясь между собой, в две минуты окрылились парусами, покрасовались в них несколько минут и по второму сигналу еще быстрее убрали паруса.

Нахимов сигналом благодарил команды всех кораблей за образцовое учение.

Народ, толпясь на пристани, кричал «ура». Всё убеждало, что флот готовится и готов к выходу в море.

На закате солнца к Корнилову прискакал от светлейшего курьер с приказанием немедленно явиться к командующему.

Корнилов приказал своему казаку-ординарцу седлать коня.

Пока приказание исполнялось, курьер успел рассказать, что битва на Альме была жестокой.

– Наши войска сражались стойко. Везде, где дело доходило до рукопашной, одерживали верх. Но потери наши огромны. Много убито, еще больше ранено: пожалуй, до 5 тысяч человек. Армия отступила к реке Каче. Неприятель понес большой урон и остановился, заняв оставленные нашей армией позиции на Альминских высотах.

– Где находится светлейший? Куда идет армия? – спросил Корнилов.

– Светлейший послал меня с дороги из Улукула на Эвенди-Киой. Думаю, что он уже там. А куда двигается армия, это пусть он сам вам, ваше превосходительство, объяснит.

И курьер прибавил с раздражением насмерть усталого человека:

– Полагаю, что и сам Меншиков не знает, куда идет армия.

– Бегут?

– Да нет. Светлейший приказал отступать «с музыкой».

– А морские батальоны [134]?

– Оба батальона находились в передовой цепи у Бахчисарайского моста; там было очень жарко. Вероятно, потери у них очень большие.

Корнилову подали коня. В сопровождении ординарца-урядника [135]и двух рядовых казаков с пиками адмирал поскакал, огибая саперной дорогой [136]Малахов курган, к Инкерманской [137]гати [138].

За нижним маяком, на подъеме в гору, Корнилову встретился полковник Тотлèбен [139]на своем вороном коне; впрочем, и конь и всадник были так запорошены белой известковой пылью, что трудно было угадать и масть коня, и цвет мундира на полковнике. Тотлебен откозырял Корнилову.

Корнилов остановил полковника. Они съехались.

– Слышали новость? Мы проиграли сражение. Армия отступает, – сказал Корнилов.

– Знаю. А у меня беда. Я затребовал от адмирала Станюковича брусьев и досок для подпорной стенки из запасов порта.

– А он что?

– Ответил, что он не отпустит с Делового двора сухопутному ведомству ни одной щепки.

Корнилов усмехнулся.

– Не смейтесь, адмирал! Вы начальник штаба Черноморского флота и должны оказать мне содействие. Прикажите – Станюкович вас послушает.

– Всей душой рад, но этот самодур и меня не послушает. Вы, полковник, у нас человек новый и не знаете всех тонкостей наших служебных отношений. Я и приказать не могу Станюковичу, да он и не любит меня…

– А Нахимов?

– Павла Степановича он совсем не выносит. Ведь мы с Нахимовым лазаревской школы. А Станюкович порочит и хулит все, что сделал Лазарев. Это человек старой школы. Он не мирится с тем, что сидит на берегу, а не командует флотом. По службе он считает себя выше нас и подчиняется только Меншикову. Да вот – я еду к его светлости. Не хотите ли со мной? Ему все и расскажете.

Тотлебен поморщился:

– Пожалуй, он мне скажет то же, что и Станюкович… Вы знаете, князь меня зовет «кирпичных дел мастером».

– Это ничего. У его светлости слабость к остроумию. И Нахимова он зовет то «боцманом», то «матросским батькой».

– А вас, Владимир Алексеевич?

Корнилов безмятежно улыбнулся и просто сказал:

– Мы с князем оба генералы свиты его величества. Право, поворачивайте коня за мной. Я вас поддержу у князя.

– С утра не слезал с коня. Но это ничего. Вот боюсь, мой Ворон за вами скакать не сможет. Умаялся, бедный…

Тотлебен потрепал коня по запорошенной, грязной шее.

– Да, коня жаль, – согласился Корнилов. – Да вот что: садитесь на казачьего коня, а казак отведет вашего Ворона домой. Вам ничего в казачьем седле?