Сергей Григорьев - Малахов курган

Адмирал Нахимов получил шесть тысяч рублей в год пожизненно в дополнение к жалованью.

«На что мне эти деньги? – сказал он. – Прислали бы мне лучше бомб!»

Андрея Могученко похоронили на Северной стороне, рядом с могилой Хони. Нахимов проводил старого друга до могилы и велел положить в гроб орден, снятый с груди Михаила Могученко, убитого на Камчатском люнете.

Штурм истощил силы обеих сторон. Наступило затишье. Неприятельская артиллерия почти прекратила огонь. Севастопольцы берегли порох. Однако враг в дни затишья продолжал осадные работы. Русские и неприятельские траншеи сближались. Под ружейным огнем вражеских стрелков продолжались работы по усилению укреплений Корабельной стороны. Кротами рылись под землей минеры, закладывая в горны [336]бочки с порохом для подрыва неприятельских траншей.

7 июня генерал Тотлебен был контужен при взрыве бомбы на Малаховом кургане. Врачи предписали Тотлебену «покой в постели», но на следующий день инженер-генерал явился на батарею, чтобы дать наряды на работу минерам. Сделав распоряжения, Тотлебен пошел в гору на Малахов курган. Его заметили неприятельские стрелки. Затрещали выстрелы. Тотлебен почувствовал, что ранен в ногу. Явился вызванный цирюльник и, разрезав сапог, обнаружил пулевую рану навылет. После перевязки Тотлебен лег на приготовленные носилки, устроился поудобнее, закурил сигару и велел нести себя на квартиру.

Страдая от раны, Тотлебен продолжал руководить оборонительными работами заочно. Но это было уже не то: и моряки, и солдаты, и народ – все привыкли видеть Тотлебена вместе с Нахимовым в тех местах, где Севастополю угрожала прямая опасность. Нахимов остался один. Он организовал Тотлебену заботливый уход, украсил его комнату цветами, часто навещал.

Однажды Нахимов явился к Тотлебену сердитый.

– Слыхали, какая подлость?! – вскричал он с порога.

– Нет, не слыхал, – ответил Тотлебен. – Какая еще подлость?

– Мост через Большую бухту собираются строить! Инженер-генерал Бухмейер наконец нашел для себя дело: составил проект бревенчатого моста.

– Он это, конечно, сделал по приказанию князя Горчакова? Бухмейер делает то, что должен делать и что ему приказывают. Я понимаю ваше негодование, мой друг, – постройка моста означает решение оставить Севастополь. Так ли я понимаю это?…

– Не то важно, как мы с вами это понимаем, а как поймут это матросы и солдаты… «Скатертью дорога, бросайте все, спасайтесь сами» – вот как они поймут-с! А нам осталось продержаться всего три месяца. В сентябре неприятель снимет осаду и уберется восвояси. Зимовать еще раз он не в состоянии…

– Но чего нам будут стоить эти три месяца!

– Чего бы они ни стоили! Честь и достоинство России в миллион раз дороже…

– Давайте, Павел Степанович, говорить хладнокровно. Взвесим все рrо и соntrа [337].

Тотлебен положил руку на колено Нахимова.

– У меня теперь много досуга, – продолжал он, – я лежу и размышляю. Можем ли мы отстоять Севастополь?

Нахимов сбросил руку Тотлебена со своего колена, вскочил и заходил по комнате.

– Что-с?! Что-с?! – выкрикивал он, шагая из конца в конец комнаты. – И вы-с?! Это вы-с?! Вы, вы мне это говорите? – почти заикаясь, грозно закричал Нахимов, останавливаясь перед постелью Тотлебена.

– Да, это я говорю, хотя знаю, какую причиняю вам боль, дорогой друг… Выслушайте спокойно. Сядьте! Когда человек на ногах, он менее уравновешен… Для вас мост не страшен. Вы им не воспользуетесь для бегства. Вы, моряки, принадлежите больше будущему России, чем ее прошлому. И вам нет замены. Пехоты можно привести в Севастополь еще хоть десять дивизий, а моряков – ни одного человека! За девять месяцев из тридцати тысяч матросов списано в расход более двадцати тысяч. Значит, к сентябрю моряков в Севастополе останется горсть. Надо смотреть прямо в глаза горькой правде.

– Ваш рассудок говорит то же, что мне сердце. Все-таки мне больно-с это слышать от вас, генерал! Нам остается одно – умереть.

Тотлебен ответил на последние слова Нахимова не сразу.

– Для меня ясно одно, Павел Степанович. Севастополь будет держаться, пока держитесь вы. Мое желание – подняться на ноги и стать рядом с вами. Положение вовсе не безнадежно…

– Вы меня хотите утешить? Зачем-с?

– Нам с вами не нужны утешения! Я говорю, что есть надежда. Утопающий хватается за соломинку. Для нас эта соломинка все-таки – крымская армия. Пусть солдаты мечтают о воле: в этом залог их стойкости. Пусть они надеются отчаянным усилием вырваться из бедствия войны: в этом залог их храбрости. Они будут храбро и стойко сражаться… Горчаков, кажется, замышляет повторить Альму. Опять-таки надежда покончить дело одним ударом, дав генеральное сражение. Его нельзя винить: в отчаянном положении игрок идет ва-банк [338], чтобы или все проиграть дотла, или выиграть, чем бы ни кончилась игра. Выйти из игры во что бы то ни стало! Выиграть генеральное сражение не мог бы сам Суворов, если бы у него вместо Багратиона был Ноздрев, а вместо Кутузова – Чичиков [339]. Мертвые души!

– Где же соломинка?! – нетерпеливо перебил Тотлебена Нахимов. – Дайте мне соломинку!

– Извольте. Вот она, – продолжал Тотлебен. – Выиграть генеральное сражение Горчаков не может. Он его даст – и проиграет. Пока он не решается. Армия тает от болезней и огня неприятеля. Мы вынуждены держать солдат в ожидании штурма все время под рукой на самой линии укреплений. От этого большой урон. Ясно почему! Как это ни странно покажется, Севастопольская крепость тесна для наших сил, хотя наши силы недостаточны.

Это кажется парадоксом! Если на каждой существующей линии укреплений поставить вдвое больше солдат, мы станем вдвое слабее. И пожалуй, вдвое увеличатся наши потери: гуще цель! Значит, полевая армия, пока она служит резервом для гарнизона крепости, пополняет его убыль, нам нужна. Но мы могли бы ее силами распорядиться лучше, если бы можно было армию заставить работать непрерывно, как работают наши артиллеристы, стрелки и пехота на бастионах. И опять парадокс: для этого надо вытянуть, удлинить линию наших укреплений, хотя с силами, которыми мы распоряжаемся, мы едва можем удерживать и ту длину, которую сейчас защищаем.

– Не вижу соломинки! – воскликнул Нахимов. – Спасайте меня, или я потону в потоке ваших слов! Короче-с!

Не отвечая на насмешливое замечание собеседника, Тотлебен продолжал:

– Армия не может выиграть генеральное сражение. Но силы ее и сейчас достаточны для того, чтобы сбить неприятеля на нашем левом фланге. Усилить артиллерию Малахова кургана и всего левого фланга, вернуть атакой Камчатский люнет, редуты за Килен-балкой, овладеть высотами между ней и Лабораторной балкой, построить ряд новых редутов, лицом направо, и вооружить их – словом, вытянуть линию наших укреплений и заставить полевые войска работать на этой линии – это мы еще можем сделать, и это удвоит наши силы. В общем, то, что говорю я, сходится с мнением инженер-генерала Бухмейера. Значит, тут мы с вами, мой друг, могли бы перекинуть мост в штаб Горчакова. Надеюсь, против такого моста вы не станете возражать?… Если Горчаков не слушает нас, то послушает нас и Бухмейера, вместе взятых. Вот моя соломинка.