Сергей Григорьев - Александр Суворов

Возгласы изумления сменились тишиной.

Прибытие второго курьера из главной квартиры действующей армии означало нечто чрезвычайное. Получив утром первое письмо, Суворов догадался, что в нем, наверное, одни поздравления, и поэтому согласился на придуманный Мандрыкиным церемониал: вскрыть и прочесть письмо фельдмаршала во время именинного обеда.

– Позови курьера сюда, – приказал Суворов.

Все взоры обратились к двери. Вошел забрызганный по пояс дорожной грязью ординарец «светлейшего», сержант Пахомов. Он явился к Суворову по форме и протянул пакет. На этот раз Суворов вскрыл пакет без всяких церемоний. В нем заключалось предписание фельдмаршала.

«Турецкая флотилия под Измаилом почти вся истреблена, – писал Потёмкин, – остается предпринять на овладение городом, для чего, Ваше Сиятельство, извольте поспешить туда для принятия всех частей в Вашу команду».

Суворов вскочил, кинулся обнимать и целовать ординарца, пачкая свой мундир о его забрызганный грязью плащ.

– Дубасов, пирогов! – кричал Суворов. – Припасов, водки! Садись, мой друг. Вот уж истинно получил я подарок! Вот спасибо тебе, друг любезный! Садись, закуси, выпей. Ведь я сегодня именинник…

Усадив курьера к столу, Суворов воскликнул:

– Господа офицеры!

Все смолкли, ожидая, что Суворов объявит содержание письма. Он поднял письмо, отпихнул ногой стул, подбоченился и, помахивая письмом, как машет платочком в пляске русская баба, пошел кругом, припевая:

– Ну, старик нашел самого себя, – шепнул один из гостей соседу. – Вот теперь он именинник!

– Ваше сиятельство, да объявите же нам радостное известие. Сгораем от любопытства! – просил Мандрыкин.

– Мандрыка! – крикнул Суворов. – Свеженькое дело! Я еду под Измаил. Предписание его светлости.

Крики изумления, возгласы поздравлений, недоумения – всё слилось в общий гул.

Суворов остановил крики отстраняющим движением руки:

– Всё, довольно! Погуляли – и будет. Пора за дело. Прохор! Перо, бумагу, песочницу, печать!

Он схватил за угол скатерть, приподнял ее и одним движением сгреб всю посуду со стола подальше от себя. Прохор принес и поставил перед генералом старинный ларец с письменным прибором, полученный им в наследство от отца.

Суворов склонился над бумагой с пером в руке в задумчивом молчании. Гости, кланяясь ему, покидали зал шумными группами. Хотел уйти и Остен-Сакен. На его поклон Суворов ответил безмолвным жестом: останьтесь! Остались также его штапы. Комната являла собой вид покинутого поля битвы. Валялись опрокинутые стулья, хрустело под ногой разбитое стекло.

Около Суворова сели его письмоводитель Курис и полковник Мандрыкин.

Александр Васильевич закрыл глаза и, словно погружаясь в дрему, тихо заговорил:

– У генералов под Измаилом накрывают на восемь человек, а сыты бывают двое. А солдаты? Слышь ты, неоткуда взять, не на чем везти. Да казак на седле два пуда [141]привезет. Коню пуд не тяга, а пудом сорок сыты. Неоткуда? У тебя два сухаря – один отдай товарищу. Торговцы из Измаила откочевали: нету-де в армии денег. Кабы знали!

Курис, сделав в воздухе круг пером, возгласил:

– Суворов приказал! – склонился к столу и побежал пером по бумаге.

Суворов, казалось, задремал и смолк. Но лишь у Куриса перо перестало скрипеть, Суворов заговорил опять:

– Фанагорийцы, поди, под Галацем соскучились… Лодки… Шанцевый инструмент [142]. Хотел Галац брать. Лестницы штурмовые…

Суворов открыл глаза и, взглянув на Остен-Сакена, прибавил:

– Барон, прикажите седлать коня…

Курис воскликнул:

– Суворов приказал!

И начал писать.

Приказ вручили Остен-Сакену. Суворов предлагал ему, не упуская часа, отправляться в Галац с приказом командиру Фанагорийского полка тотчас идти к Измаилу.

После этого Остен-Сакену надлежало заняться отправлением из-под Галаца к Измаилу маркитантов [143]с товарами.

– Буде на дороге по пути встретите торговцев, откочевавших от Измаила, разглашайте, что я туда прибыл. Сих не надо понуждать. Сами оборотятся. Весь шанцевый инструмент должно отправить на лодках к Измаилу. Лестницы тоже.

Остен-Сакен, приняв пакет от Суворова, откланялся. Через четверть часа он в сопровождении десятка казаков скакал по направлению к Галацу на Дунае.

В комнату входили и выходили, получив приказы, ординарцы. Наконец Суворов обмакнул перо в отцовскую чернильницу, усталый взор его застлала слеза. Суворов смахнул ее бородкой пера и написал:

«Получа сего числа повеление, отправляюсь к стороне Измаила.

Разбудили потёмкинского курьера.

– Конь твой напоен и накормлен, – сказал Суворов. – Да и ты, друг, всхрапнул порядком. Потрудись еще, братец, – свези письмо фельдмаршалу: мои-то люди все в разгоне.

Пахомов принял письмо из руки Суворова, сунул его в сумку и откозырял. У крыльца его ждал конь, вычищенный и отдохнувший. Ординарец вскочил на коня и ринулся в вечернюю мглу.

Прискакал из Ясс в Бырлад новый курьер от Потёмкина с печальными вестями. Генералы под Измаилом, еще не получив приказа о назначении Суворова, собрались на военный совет и решили из-за голода в войсках снять осаду. Генерал-поручик Павел Потёмкин первый ушел из Измаила.

«… Предоставляю Вашему Сиятельству, – закончил свое письмо Григорий Александрович, – поступать тут по лучшему Вашему усмотрению, продолжением ли предприятия на Измаил или оставлением оного».

Суворов решил не медлить. Сделав последние распоряжения, он послал генералу Павлу Потёмкину приказ вернуться с войсками к Измаилу и поскакал с конвоем казаков туда же. Он торопился, на полпути покинул свой конвой и вдвоем с одним казачьим урядником пустился прямиком к Дунаю.

Перед рассветом 2 декабря 1790 года к русским аванпостам у Измаила подъехали два всадника: Суворов, а с ним казак с узелком, притороченным к седлу. В узелке заключался весь багаж полководца.

Рассветало. Суворов остановил измученного коня. Ночь неохотно отступала под сонным натиском серого дня. Налево и направо голубели два озера. Над Дунаем серой холстиной расстилался туман. Излучину реки закрывали серые валы и бастионы Измаила. Сизые дымки поднимались над крепостью тонкими стебельками, расцветая в высоте алыми отсветами зари.

Из долины доносились звуки барабана и рожков: играли зорю.

Суворов тронул коня, и казацкий конь, поняв, что седок не спешит, побежал неторопливой рысцой.