Константин Уткин - Хозяин жизни – Этанол

Со вшами было сложнее – накормленная бабушка ворчала, но позволила себя намылить ДДТ и искупать. Отец же – намыленный – пришел в ужас при виде шумящей воды, вцепился руками в косяк, уперся с неожиданной силой и так и не позволил смыть с себя отраву.

Не знаю, каким черным ужасом Хозяин покрыл последние дни отца. Он постоянно звал мать – она поднималась со своего дивана, шаркала на кухню, наливала стакан воды и шла к сыну. Он, не поднимая головы, хрипел и кашлял, оскорблял ее и засыпал… потом звал снова – но она уже не подходила.

Смерть смела его в маленькой комнате через несколько дней – его, практически не встававшего с кровати, нашли уже окостеневшим на полу.

Кажется, бабушка уже не очень воспринимала происходящее – последние голодные месяцы сильно подкосили ее.

Отца в гробу я не узнал – седой старик с торчащими, как у моржа, с усами, глубоко запавшими скулами и костлявыми плечиками под пиджаком… причина смерти меня поразила – туберкулез. Алкашей, всю местную накипь, это мало волновало – еще в автобусе по дороге к крематорию они стали срываться на смех, один, обняв свою бабу и подбоченившись, попросил меня сделать снимок на память – но я на него так посмотрел, что пропойца тут же скроил уважительно-серьезное лицо.

Поминки проходили по классическому сценарию – уже после третьей стопки алкаши едва ли не передрались между собой, потом стали рассказывать анекдоты, напрочь забыв про собравший их вместе повод. Хотя все и поднимали рюмки за Сашу, пусть земля ему будет пухом да и вечная память – никого он толком не интересовал. Бабушка пыталась что-то рассказать, но ее не слушали. Пришел опоздавший афганец, взял стакан водки, стоя в дверях – места за столом ему не нашлось.

– Помянем Сашу. Он умер оттого, что был… слишком добрым.

Водка быстро кончилась – этот контингент не мог пить мелкими дозами – и алкаши как-то торопливо собрались и ушли, оставив бабушку сидеть за разгромленным столом. Эта торопливость нас насторожила, и не напрасно. Оказалось, что друзья отца, привыкшие последние месяцы пропивать бабушкину пенсию, не смогли отказать себе в этом последний раз. Они просто залезли в сумочку – причем кто-то отвлекал старуху разговорами – и выгребли все деньги, включая мелочь, подчистую.

Да, в то время у матушки появился один из самых постоянных ее любовников – настоящий полковник, бывший, правда, Юра. У него все было в прошлом – служба в кабинете с видом на Красную площадь, в прошлом была семья, был сын, от которого он отказался и который не пришел даже на похороны, в прошлом обильные подношения в воинских частях, которые он инспектировал. И, пожалуй, единственное, что связывало его с невозвратным временем – конечно же, собачья преданность Хозяину.

Работал Юра примерно в такой же организации, что и матушка – тоже монтаж, только слаботочный. Работал тоже по командировкам – то есть из положенного месяца в разъездах проводил где-то дней десять, а остальное время проводил дома, лежа перед телевизором и щелкая семечки. Это в светлые, редкие периоды, когда Хозяин присутствовал в его жизни только неутолимой жаждой и напряжением всех остатков воли – чтобы не сорваться и не броситься в магазин…

Хотя по магазинам можно было и не бегать – как я уже говорил, самогоноварение в нашей усеченной семье процветало. Когда кончалась облепиха, мы переходили на пшено. Когда пшено казалось слишком дорогим продуктом – использовали картошку. Пожалуй, если бы все, что было выгнано, мы сбывали другим рабам, то возле метро магазин звался бы не Паниным, а Уткиным.

Но – кому в голову придет продавать продукт, сделанный с такой заботой и любовью? Матушка перегоняла первач два раза, потом очищала его углем, потом настаивала его на марганцовке и показывала страшные черные хлопья на дне трехлитровых банок. Лицо ее при этом светилось от удовлетворения. Посмотри – говорила она – сколько мерзости осело, значит, теперь это чистый продукт…

Чистый не чистый, но после спиртового ожога во рту оставался густой вкус маслянистой сивухи…

Брат матушки, мой дядя, Коля сварил нам по заказу перегонный бак из нержавейки. Змеевик мы не использовали – вместо этого был маленький конденсатор и проточной холодной водой…для изготовления бражки был приспособлен столитровый пластиковый бочонок с двумя винтовыми крышками – побольше и поменьше – и ручками.

Матушка пила наравне с Юрой, ноздря в ноздрю, я, щенок, пил наравне с ней. Единственное, в чем интересы Юры были ущемлены – так это в браге. Ему очень нравилось слабенькое сладенькое пойло, он аккуратно его сцеживал в ковшик и не спеша потреблял. И становился невыносимо разговорчивым…

Хозяин вообще однообразен и косноязычен – одни и те же темы он мусолит с тупой настойчивостью, делая своего раба глухим к собеседнику.

У Юры были свои пьяные штампы – когда ему надоедали матушкины наезды, он говорил, что у него устали уши, и это вызывало новый потом ядовитых комментариев (Уши у него, придурка, устали. Как могут уши устать? Он что, козел, до горячки допился?).

А вот когда хотел показать свою образованность, то хвастался знанием плюсквамперфекта. Меня он ненавидел от всей души, приговаривая, что я ничтожество и тунеядец, и вообще, два кобеля в одной конуре не живут…я к нему относился тоже с брезгливостью и раздражением, которое может вызвать только чужая правота. Я после армии действительно несколько месяцев не работал, преданно служа Хозяину. Надо сказать, что я странно себя чувствовал – это ощущение знакомо всем, кто после долгого отсутствия возвращается к обычной гражданской жизни. Все были заняты своими делами; у меня дел, как таковых, не было. Я по старой, еще доармейской привычке пришел на биофак – выяснилось, что большинство моих друзей благополучно поступили и жили незнакомой мне привольной студенческой жизнью. Боря Пьянков работал в фотолаборатории – делал фотографии всяких крошечных биологических объектов на электронном микроскопе. А я продолжал болтаться, как оно в проруби…

Конечно, Юре это не нравилось. Конечно он, после парочки ковшиков браги высказывал все это мне в лицо. Я вспыхивал, как порох – в основном, кстати, от обидной точности его высказываний… естественно, матушка вставала на мою сторону. В итоге доставалось ни в чем, в общем-то, неповинному, кроме алкоголизма второй стадии, мужику. Кстати, почти дословное описание одной из наших с Юрой пьянок есть в повети «Полтора веселых года». Там Кухта – Юра, в Глебе довольно много моих черт.

Но самая неприятная черта моего почти отчима заключалась в его пьяной общительности. Хозяин, само собой, как и любому своему слуге, оставил только две-три темы для использования – и Юра мусолил по много раз одно и то же. Все бы было ничего, если бы эти интеллектуальные беседы он вел днем. Хозяин за верное служение отбирает еще и сон – Юра не мог уснуть по нескольку дней кряду. Он вставал, ходил по квартире, регулярно наведываясь к бочке с брагой или банке с первачом – и громогласно рассуждал. Говорить тихо он, как бывший военный, не мог чисто физически.