Константин Уткин - Хозяин жизни – Этанол

Конечно, хоть мало, но Хозяину я не переставал служить – Боря Пьянков приезжал ко мне в магазинчик, мы брали напитки и садились в офисок.

Я был доволен своей одинокой и свободой жизнью и надеялся, что и матушке такое положение дел по нраву. Все-таки она со своим любимым мужиком – может, без меня он не так будет пить, все-таки раздражающего элемента рядом не будет. Мы регулярно перезванивались и чувствовал растущее в голосе родительницы недовольства. Меня это удивляло – наша маленькая неполная семья и без Юры дошла почти до краха. Деспотичное стремление матушки командовать всеми и вся, добиваясь мгновенного беспрекословного выполнения своих требований, вызывало бурный протест с моей стороны. Она была – и продолжает оставаться – великим игроком, для которого люди не более чем статисты в задуманном ею спектакле. Мне была отведена роль робкого, неумелого, стесняющегося и ничего не умеющего недоросля, чей смысл жизни – быть при матери, которая является всем, служа ей одновременно и предметом заботы, и мальчиком для битья. Я, понятное дело, этому противился, как мог. Дело доходило до драк – мне приходилось спасать свои буйные тогда кудри от выдирания, а нежные мужские места – от ударов. Один раз матушка, разъяренная каким-то моим ответом, или доведенная до неистовства перепалкой, швырнула мне в голову кастрюлю с борщом. Слава богу, что он не успел закипеть.

Мой пес в таких ситуациях вставал на мою сторону и яростно щелкал зубами, но никогда ее не кусал – все же матушка перед случайно вспыхивающим скандалом как-то ненароком закрывала Норда в комнате…

Хозяин, конечно, присутствовал и здесь – матушка щедро наливала мне самогонку, при этом хмурилась и смотрела неодобрительно. Ох, не нравиться мне, что ты пить начал – говорила она, прикуривая после очередной стопки очередную сигарету. И еще добавляла – ну, что греешь?

Так я по молодости и глупости думал, что такой расклад – они семьей в одном доме, я свободный и богатый – в другом, решит все наши проблемы… у матушки же было свое мнение.

Однажды утром в общем коридоре – в тех домах перед несколькими квартирами общий коридор, отделяющий их от лифта – я увидел бомжа. В грязном пальто, нелепой нахлобученной шапке он собирал тряпье, вывалившееся из огромного узла. Я бочком просочился мимо него, подумывая, не вызвать ли милицию или просто вышвырнуть его в лифт своими скромными силами, когда бомж мне в спину вдруг сказал.

– И пойдешь на х…. из моей квартиры!

Я медленно повернулся, чувствуя уже неладное – и точно. Юра, собственной персоной, с узлом забранных с Подбелки вещей. Лицо в дряблых складках от многодневного пития, склеры красные, неряшливая щетина висит вместе со щеками, прыгающие руки вцепились в тряпки до белизны в костяшках. Из кармана виднеется прозрачное горлышко…

И вижу уже, что он настроился на драку. Я молча открыл дверь, помог втащить баул, молча достал два стакана, нарезал колбасы, хлеба, выложил на тарелку огурчики… Юра, поначалу выкрикивавший что-то вроде «Я тебя сейчас тут отпи…ю» примолк и с хрустом свернул головку поллитровке. И вот, уже парой рюмок доказав рабскую верность Хозяину, в разговорной шелухе я спросил.

– Ну и что тебе, Юра, с матушкой не жилось? Вы там, я тут. Я тебя не раздражаю, ты меня. Живу на свои, видимся только когда в гости нагряну… объясни, что же тебя не устраивало?

Юра, уже успокоившийся, размягченный и остывший, только руками развел.

– Кость, меня все устраивало. Только Верка меня замучила (он употребил более точное, расхожее, но непечатное слово). Целыми днями пилила – то не так, это не этак. И спьяну, и по трезвому. Я молчу, а она только пуще заводиться. Я отвечаю, она в бешенство приходит… сам бы рад жить так, как ты хотел. Но Верка не дала…

Тут же зазвонил телефон, и трубка ожила заботливым матушкиным голосом.

– Ты Юру только сильно не бей…

– Все нормально – ответил я, закипая но сдерживаясь – нормально все, мы по-мужски сидим, водку пьем. Зачем нам драться? Может, он еще к тебе вернется.

Услышал в ответ я именно то, что и ожидал услышать. Что жить она с этим проклятым алкашом не может, что он достал ее своими ночными разговорами, что мне надо вернуться, что она не будет больше командовать и позволит мне жить так, как я хочу, что я могу даже не работать. Все равно у нее работа такая, что делать ничего не надо, а деньги платят. Так что не работать мы будем оба, только она за это станет деньги получать, вот и вся разница. Мне же хотелось выть в голос…

Юра, кажется, и сам понимал, что этот разъезд есть начало конца – пожалуй, впервые за несколько лет нашего общения удалось поговорить просто по-человечески. Но этот разговор по душам был и единственным.

Юра ушел в запой – а запои у него были страшные, до полного омертвения. Как правило, заканчивались они тем, что матушка – абсолютно, конечно же, трезвая, приезжала к нему и вытаскивала из коматозного состояния. Стирала загаженное белье, выносила мусор горами, вливала в перекошенный синюшный рот чайными ложками бульончик…

Потом Юра возвращался на Подбелку и где-то с неделю мы жили почти что семьей, пока матушка, найдя какую либо причину (а известно, что причин, позволяющих напиться, бесконечное множество.) доставала трехлитровую банку с черными хлопьями на дне…

Одна собака у нас уже была; матушка, выгуливая Норда в шесть часов утра, услышала звон битого стекла и обнаружила щенка, который разгребал напластования стекла. Щенок был похож на скелет, но оказался породистым – я в этом существе с торчащими, как у динозавра, позвонками, кривыми лапами и раздутыми рахитичными ребрами навскидку определили дога. Потом уже мы нашли бывших хозяев, забрали родословную, узнали всю историю…

Двух собак, одна из которых грозилась вырасти в этакое гладкошерстное чудище, Юра не вынес – и на Подбелку больше не вернулся. Он упал в конце запоя возле пивного ларька и пролежал несколько часов, пока кто-то, видимо уже не раз споткнувшись об тело, не вызвал скорую. Перед смертью Юра успел назвать наш домашний номер…

Женя Лесин – довольно известный персонаж окололитературной тусовки, книжный журналист, не бездарный поэт, может занять в этой книжке не последнее место. Просто, наверное, в Москве нет человека, служащего Хозяину столь фанатично, крикливо, демонстративно и принципиально. Он скучает в периоды вынужденного просушивания, называя их «мораторием» – а длятся они нечасто и недолго, в пропорции примерно один к шести. В начале просушки с ним нельзя не только разговаривать, но и видеться тоже. Помниться, меня он просто вытолкал за дверь, буквально облив помоями оскорблений – от того что я, работая недалеко от дома, зашел к нему без звонка. Был бы на его место нормальный человек – на этом бы наше общение и закончилось на годы. Но для Лесина, грязноватого и беззлобного пустомели, все всегда делали скидку. Слушать Лесина и принимать весь его бред всерьез значит не уважать себя; впрочем, в течение десятилетий темы пьяного крика существенно не меняются. Любой президент – пидарас, все остальные – жиды. Жиды и пидарасы. Еврейскую тему он мусолит с наслаждением, находя в вопросе, от которого давно уже осталась только пустая скорлупка, все новые и новые грани. Он может называть человека фашистом – человека, который не сделал ему ничего плохого – и продолжать вопить, хотя кулак уже на раз и не два впечатал его в землю. Впечатал, надо сказать, вполне заслуженно…