Игорь Смирнов-Охтин - Повести о войне и блокаде

Эту книгу о ленинградской блокаде написал житель блокадного Ленинграда – известный писатель, поэт, сатирик Лев Гаврилов. Просто, без пафоса, но с большой выразительной силой рассказал он о взрослых и детях, чья жизнь могла оборваться в любой момент от фашистских снарядов и мучительного голода. Нечеловеческие страдания не могли убить в них совесть, благородство, сострадание, любовь, чувство дружбы.

Главный герой повествования – обыкновенный мальчишка с острова Голодай. Ему вместе с мамой пришлось пережить в огненном кольце самые жуткие месяцы, пока их не эвакуировали через спасительную ледовую трассу Ладожского озера.

Лёньке десять лет. У него на носу веснушки, на лбу челка, глаза серые, уши врастопырку и всегда обветренная нижняя губа. Живет Лёнька на Голодае. В трехкомнатной коммуналке с мамой, папой и девятью соседями. Лёнькина мама – научный работник. Она или что-нибудь читает, или что-нибудь пишет, или бегает из комнаты в кухню и оттуда кричит, что опять все пригорело или опять все выкипело.

А Лёнькин папа – электрик. Он ничего не читает и ничего не пишет. Он или курит, или играет на мандолине, или ходит с Лёнькой в баню. Потому что в квартире есть ванная комната, но нет ванны и нет горячей воды.

– А зачем нам ванна, – говорит Лёнькин папа, – если до бани доплюнуть можно?

И Лёнька с ним согласен. Нет ванны – и не надо.

Зато у Лёньки есть обруч с водилой из толстой проволоки, самокат со скрипом, мяч и двухколесный велосипед с цепной передачей.

А еще у Лёньки есть Гошка из второй парадной. Друг на всю жизнь.

Гошка живет с мамой и бабушкой, а его папа геройски погиб на войне с финнами.

А в новом, 1941 году на Лёньку упала елка с мандаринами, конфетами и игрушками. Соседка тетя Варя сказала, что это плохая примета. А Лёнькина мама ответила, что это Лёнькин папа плохо сколотил крест для крепления елки и приметы здесь ни при чем.

А еще в этом году Лёнька закончил третий класс и ждет, что вот-вот наступит тот день, когда он уедет на все лето в Зябицы.

И этот день наступил, но получился какой-то суматошный.

Мама прибегала из комнаты в кухню, что-то говорила Бабане, убегала, потом прибегала снова и опять что-то говорила.

А Бабаня молчала. Она разжигала примус.

Лёнька тоже молчал. Он сидел на табуретке у холодной батареи отопления и молчал.

А вокруг него была кухня. Замечательная квадратная десятиметровая кухня на три семьи. С бетонным полом, с тремя столами, внутри которых скрывалась всякая всячина, Лёньке неизвестная. Над столами нависла полка с кастрюлями, сковородками, мисками и всякими дуршлагами.

А еще на кухне были железная раковина и медный кран. Имелась на кухне дровяная плита. А над нею в стене – дырка. Для самоварной трубы.

Под окном кухни, под его подоконником, находился холодильный ящик. Назывался он холодильным потому, что в нем тоже была дырка. Зимой через эту дырку в ящик проникал мороз, а летом в нем было прохладно, так как окно выходило на север и дырка тоже выходила на север. В этом ящике хранили продукты.

Так вот, Лёнька сидел на кухне и ждал, когда же эта суматоха закончится: мама перестанет бегать туда-сюда, а Бабаня наконец-то разожжет примус, хотя это дело непростое.

Бабаня тоже была замечательная. Во-первых, она сестра Лёнькиного деда и, значит, маме приходилась тетей, а Лёньке – двоюродной бабушкой. Звали ее Анна Ивановна. Лёнька упростил бабушку Аню до Бабани. И все. Никто не спорил. Потому что было это в далеком детстве, а теперь ему уже десять лет. Во-вторых, Бабаня виновата в том, что Лёнька родился в Казани, а не в Ленинграде: когда-то в Бабаню влюбился государственный человек. Это когда она была молодая, красивая и политически грамотная. А вскоре его вдруг назначили председателем Совнаркома одной республики. Он уехал в Казань и увез с собой Бабаню. А потом туда приехала Лёнькина мама учиться на химика в Казанском университете. Ну, училась бы и училась. Но она встретила там Лёнькиного отца. А все знают, что от таких встреч бывает. Поэтому Лёнька родился в Казани.

Но, как говорится, учиться и баинькать детей трудно. Мама вернулась в Ленинград, вверила Лёньку бабушке с дедушкой, а сама перевелась в Техноложку, где опять училась на химика.

А Бабанин человек привез из командировки в Германию дамочку – немку. Он сказал Бабане, что у них с дамочкой любовь, а значит, Бабаня пусть катится обратно в Ленинград на свою Гончарную улицу. Бабаня укатилась, а в 1937 году узнала, что ее бывшего расстреляли за шпионаж в пользу Германии. Расстреляли вместе с дамочкой. Лёнька, когда услышал эту историю, подумал: «Так ему и надо! Не обижай Бабаню!»

Так вот, Лёнька сидел на табуретке, Бабаня наконец-то разожгла примус, мама поставила на него кастрюлю с супом, убавила коптящую керосинку и стала объяснять Бабане, куда она поедет с Лёнькой на все лето: сначала на трамвае до вокзала, потом на дачном поезде надо доехать до Волосово. Там Бабаню и Лёньку встретит Ионыч, и на лошади они поедут до Зябиц.

Лёнька тихонько хихикнул, представив себе, как Бабаня, Ионыч и он едут верхом на одной лошади.

Мама посмотрела на Лёньку, сказала:

– Ничего смешного нет.

И пригласила в комнату перекусить на дорожку.

И они пошли в комнату. Комната тоже была замечательная. Похожая на самоварную трубу. Вернее, на сапог. В ней целых 12 метров. Вместе с Лёнькиным закутком. Он был похож на ту часть самоварной трубы, что втыкается в дырку над дровяной плитой. В Лёнькином закутке стояла его кровать с пружинным матрасом, невысокий столик упирался в стенку, а стул обычно упирался спинкой в стол. В остальной части комнаты с трудом разместились комод, родительская кровать, шкаф, стол и два стула. Вот и все. Больше ничего не поместилось. Эти 12 метров мама называла дворцом имени Романыча. А Романыч – это Лёнькин отец. Его все так звали. Уважительно: Романыч.

И вот суматошная часть дня закончилась. Они перекусили, после чего Бабаня сказала:

– Вера, приезжай ко мне на Гончарную, я научу тебя готовить. А то…

Мама усмехнулась, но ничего не сказала, и они поехали.

В трамвае Лёнька сидел у окна. Трамвай был замечательный. Назывался «американка». В нем двери закрывались сами, и нельзя было ездить на подножке, как в старых трамваях. А можно только на «колбасе» последнего вагона.

До вокзала ехали молча. Бабаня только пожаловалась: