Елена Горелик - Пасынки

Но главный бой был дан, как и предвидел император, в Сенате, где заседали самые владетельные крепостники империи.

Несмотря на болезненно-простуженный вид, Пётр Алексеевич явился в Сенат, собравшийся в расширенном составе, под ручку с женой. Сенаторы и их заместители по коллегиям тоже были донельзя возбуждены. Дебаты вышли жаркие: против Рюриковичей с Гедиминовичами и потомками ордынских князей единым фронтом выступили те самые «петровы выкормыши» — Меншиков, Кузнецов, Ягужинский, Остерман и прочие. Либо мужики, либо немцы, либо настолько мелкие дворянчики, что их ранее и не разглядеть было. Родовитые пеняли «выскочкам» отсутствием длинного ряда благородных предков, от века владычествовавших над жизнями холопов, а «выскочки» тоже не молчали.

— Да, я мужик! — возвысил голос светлейший князь Меншиков, которого Пётр Алексеевич для того сюда и призвал, чтобы он первым принял на себя удар родовитых. — Я пирогами торговал, от чего не отрекаюсь! Но государь меня за заслуги перед отечеством выделил и возвысил, отсюда и титулы мои. А ты чем возвысился, Голицын? Предками своими? Сам-то едино навоз производить способен!

Ответ князя Голицына сделал бы честь пехотному унтер-офицеру. Мог бы и с кулаками накинуться, но государь здесь, и при нём его любимая палка. Большая и тяжёлая. Потому-то и молчали Апраксин с Юсуповым и Черкасским — родовитые. Не дураки, понимали, чью партию поддержит государев голос. Не для того Пётр Алексеевич затеял свой манифест, чтобы, услышав грозный окрик, устроить бесславную ретираду. Он ломал тот самый «дух старины», при котором каждый барин на своём дворе царь и бог, а воля государева остаётся по ту сторону забора. Ломал грубо, через колено, как привык, и отступать не намеревался.

Конечно же, силой закона продажу холопов отдельно от имения не искоренить. Станут торговать тайно, всячески изощряясь в подделке бумаг. Но зато это даст императору повод в удобный момент прижать любого и каждого дворянина, обвинив его в подпольной работорговле. Многие сенаторы это поняли сразу, до некоторых дойдёт чуть позже. К примеру, когда государю надоест слушать, как родовитые ругаются с «выскочками», и он сам возьмёт слово.

Вот тогда-то и воздвигся над сенаторами седой гигант в мундире полковника лейб-гвардии Преображенского полка.

— Господа Сенат, — сказал он, и все разом затихли. — Я повелел вам собраться здесь не для того, чтобы выяснять, у кого родословная длиннее, а для того, чтобы обсудить порядок должного исполнения опубликованного ныне манифеста. Покуда я не услышу дельных предложений, по домам никто не разойдётся. Гвардии отдан соответствующий приказ. Мы с ея величеством с удовольствием составим вам компанию. Итак, господа Сенат, я вас слушаю.

И — без прежней лёгкости, с некоторой натугой — сел на свой любимый простецкий стул.

В зале воцарилась гробовая тишина. Родовитые были подавлены, безродные молча торжествовали. Но почему-то никто не рискнул в ближайшие пару минут произнести хоть слово.

И всё же сенатское решение было вынесено. К вечеру, правда, но смогли же. Тем не менее, с сего дня всем стало ясно, что отныне хозяин в стране один.

Пётр Алексеевич добился цели, к которой шёл всю сознательную жизнь.

«…Они усвоили урок, полученный десять лет назад, сынок.

Тогда многие, видя состояние батюшки, загодя готовились делить власть после его смерти. Даже не особенно скрывали свои намерения. Твой батюшка обманул смерть, и те, кто хоронил его заживо, горько поплатились за свою поспешность. Оттого они на сей раз осторожничали. Но когда точно уверились, что ему не дожить до утра, принялись действовать.

Боже, как они спешили!..»

Закон на Руси всегда был вещью престранной. Вроде бы грамотных людей хватает, чтобы и самим понять написанное, и неграмотным объяснить. Но, пока не дать живительный пинок по известному месту, всё так и будет делаться по старинке, «как от века заведено». Пётр Алексеевич за то и получил ещё при жизни прозвание Великого, что не только понимал эту странность, но и умел вовремя дать тот самый живительный пинок. Иногда и в буквальном смысле.

Переломить сопротивление родовитых в Сенате оказалось самой простой задачей. Далее началась упорная борьба с сопротивлением системы в губерниях, а Россия большая страна. Где-то ограничивалось письмом, куда-то отправили верных людей, а в Москве даже пришлось прибегнуть к арестам: столбовые дворяне яростнее всех противились государеву манифесту. Только к Рождеству 1734 года волнения среди дворян начали сходить на нет, и то после показательных судов над ослушниками и секвестра их имущества в казну. Тогда-то ситуация и начала входить в те самые рамки, какие задумывал император. То бишь, кто очень хотел приторговывать крепостными, начал разрабатывать схемы.

Пока этому никто не препятствовал. Пресекались только явные нарушения нового закона.

Тем временем дела шли своим чередом и с переменным успехом.

Миних, оставленный в Тавриде на хозяйстве, развёл бурную деятельность. Инженер он был хороший, фортификационные сооружения — в преддверие военной кампании будущего года — выстраивал едва ли не заново. Вот людей, рабочих рук, ему не хватало. Новообретённых подданных — греков, болгар, армян и прочих, а также русских и поляков, пожелавших остаться в Тавриде — хватило бы для мирной неспешной жизни. Но все понимали, что османы не угомонятся, и быть войне. Потому-то Перекоп в этом году пропускал в обе стороны невиданное количество обозов. На юг везли корабельный лес, ткани, металлы и изделия из оных, ехали люди, спешно переселяемые по указу государеву, шли солдаты. А навстречу им везли рыбу и соль, изделия караимов-ювелиров, красивый отделочный камень, зерно… В иные времена на такое богатство непременно нашлись бы охотнички, но ногаи, не ушедшие с татарами через Кавказ в Анатолию, внезапно обнаружили, что больше не могут хозяйничать в степи, как раньше. Их стали нещадно притеснять и казаки обоих войск, и калмыки. Притом последние требовали покорности хану Дондук-Омбо. Как в таких условиях можно грабить обозы? Просто никакого сочувствия к нуждам бедных кочевников.

К слову, о хлебе насущном.

Стамбул был из тех городов, что кормился исключительно с импорта. Что привезут на базары, то и будет сегодня съедено столичными жителями. Ранее крымские ханы исправно поставляли султану зерно, выращенное в степной части полуострова. Но этот год выдался особенным. Мало того, что во время посева шли боевые действия, так ещё и Кырым больше не Кырым, а российская губерния Таврида. Все излишки собранного зерна ушли на рынки Слобожанщины и Киева, где в тот год как раз плохо уродила пшеница. Но главное — крымское зерно, сколько бы его ни было, не попало в Стамбул. Остались османы и без азовской кефали, с блюд пашей и мурз пропала белорыбица, а их жёны плакали, лишившись сладостей на крымском меду. Всё это, на фоне общего неурожая во всей Европе и части Малой Азии, заметно сказалось на рационе стамбульской черни — райя. Всё было бы ничего, но в том же году турки потерпели сокрушительное поражение от армии Надира. Вздорожание хлеба на фоне его нехватки стало последней каплей. Народ немедленно решил, что султан более не в милости у небес, и началось веселье… Махмуд Первый оказался решительнее своего дяди Ахмеда: бунт подавил, в буквальном смысле утопив его в крови. Но возроптали янычары, и пришлось пообещать им победоносный поход по весне. На австрийцев или на русских — определится несколько позднее, в зависимости от щедрости французского короля и его же любезных советов.