Владимир Кожевников - Забытый. Литва

Начинает сказка сказываться...

П. П. Ершов. «Конек-Горбунок»

Мальчик сидел под береговым обрывом у самой воды, смотрел через неширокую, сажен тридцать, реку на другой берег, песчаный, отлогий, заросший по песку островками мать-и-мачехи, а за песчаным откосом непроходимой чащей ветлы, и размышлял с великой детской горечью и обидой о своем бессилии.

«Отчего я такой? Слабый, бестолковый, глупый! Дорогу, и ту запомнить не могу. Как вон у Алешки все ловко выходит! На коня на любого садится, из лука от уха лепит без промаха, по-татарски... Да может, он татарин и есть? Ноздри навыворот, глаза-щелки... Мечом что правой, что левой вертит — считать устанешь... Ну, в этом ладно, может, когда подрасту, сравняюсь, силы наберусь... А вот хитрость его, приметливость во всем...»

Алешка, сын дедова конюха Афанасия, был на целых пять лет старше, чего мальчик никак пока в расчет не брал. Случайно, нет ли, но он оказался для мальчика первейшим другом и главным наставником. В свои тринадцать лет он не хуже бывалых охотников знал все окрестные чащи, особенно те ветлы за рекой.

Это был довольно большой остров в верховье Стыри, одного из бесчисленных притоков Припяти, ограниченный с трех сторон самой речкой, а с четвертой, с востока, длинной, верст пять, старицей, заболоченной и жутко заросшей трестой, ветлами, ежевикой, хмелем, через которую невозможно было сунуться.

Речка Стырь была чиста, полноводна, перегорожена во многих местах плотниками бобров. По весне полая вода заливала остров, а отступив, оставляла после себя множество озер и луж, зараставших летом, как и старица, буйной зеленью.

Место это кишело рыбой, птицей, мелкой дичью, но и пиявками, и змеями, иной дрянью, потому охотники обычно обходили его стороной, благо и дичи, и рыбы везде хватало. Может, оттого и стало оно для Алешки любимым, что никто лишний сюда не забредал, и он чувствовал себя здесь полным хозяином. Алешка готов был пропадать «на том боку» (так он выражался) целыми днями, а с собой всегда приглашал хозяйского внука, хотя тот был еще совсем малец, с такими подростки не водятся.

Почему именно с ним Алешка шастает в эту гиблую чащу, мальчик не задумывался, он видел только полное превосходство приятеля и в отыскании следов, и в ориентации, вообще во всех охотничьих делах, и от этого отчаивался и сокрушался.

А Алешке именно с ним было интереснее всего пройтись по знакомым тропинкам, именно его удивить какой-нибудь диковиной, обнаруженной или придуманной. Потому что этот мальчик умел удивляться. По делу удивляться!

Кого бы из ровесников Алешки поразило, когда он, спугнув зимой зайца, шел по следу не за ним, а в противоположную сторону. Кто знал примету — ладно, а вот кто не знал, заржал бы, как жеребец, обругал, осмеял и бросился за зайцем вдогонку. Этот же удивленно таращил глазенки, жадно следил за всеми его движениями и в конце концов спрашивал именно то, чего ожидал от него Алешка:

— А почему мы по следу — назад? — то есть он понимал, чего больше всего ждет приятель.

И не насмехался, хоть и княжич, не издевался, как все ровесники, знавшие, что Алешка полутатарин, и что к нему не стоит обращаться иначе как с презрением и насмешкой. Полная кличка Алешки была «Рваные ноздри» (нос его действительно давал к тому повод), но это оказывалось слишком длинно выговаривать, поэтому говорили короче: «Блоха!» И вот это было самое обидное и непонятное! Ну почему блоха-то?! При чем здесь блоха?!!

Что мальчик по малости своей еще не успел проникнуться предрассудками старших, Алешка не думал, потому что и такие, и совсем сопляки донимали его то и дело назойливым писком: «Блоха-а-а!..», наглые от сознания безнаказанности (так как старшие ревниво оберегали их от Алешкиных кулаков) и злые, как все обыкновенные дети.

Алешка видел восхищение, загоравшееся в глазах мальчика после каждой удачной проделки со следами, капканами или засадой, и старался как можно больше уважения вселить в своего приятеля. Это была для него единственная, пожалуй, возможность самоутверждения.

Но чтобы удивлять, приходилось не действовать, а священнодействовать, блюсти тайну, что Алешка и делал в меру сил, стараясь ничего не объяснять.

Мальчику же было невдомек, почему он остается таким же беспомощным, как и полгода, и год назад, хотя постоянно общается с дошлым охотником. Значит, сам он глуп и не способен чему-либо научиться.

Вот и сейчас он сидел и горевал, что не может сам, один, взять да и пойти «на тот бок», потому что боится заблудиться.

«Был бы Алешка, мы б уж давно там торчали. Там ведь уже и ежевика подошла, и борщевик не перестоял, и кувшинки расцвели (не для глупого любования, а для лакомства — только они с Алешкой знали, как вкусны их корзинки с семенами — вкуснее мака!). Можно ветюга стрелой сбить, да на костерке его... Можно карасиков пяток вытащить...»

Но Алешки нет. Афанасий забрал сына с собой перегонять табун на дальний луг, а он сидит один, жалкий и беспомощный, и не может ни на что решиться.

И вот сначала робко, а потом все смелей и назойливей: «А может, одному? Ведь когда-то же надо начинать... А то что же, так за Алешкиной спиной и ходить, в затылок его дышать! Из-за спины ведь ничего не разглядишь... Если недалеко? Неглубоко зайти — и назад... Как в воде — нырнул и вынырнул... Потом поглубже... А?!»

Эта простая и гениальная мысль подбрасывает мальчика, как пружина. Он вскакивает, раздевается и связывает одежду поясом, крепко, как учил Алешка, чтобы рука не уставала держать, пока плывешь.

Входит в воду в давным-давно изведанном, привычном месте, в двадцати шагах от бобровой хатки, но сегодня, когда он один, даже этот привычный сход кажется немного таинственным и как будто чем-то грозящим... Вода теплая, и гусиная кожа и озноб идут, пожалуй, лишь от волнения. Когда вода доходит до подбородка, мальчик уверенно отталкивается ногами и плывет, подняв левую руку с одеждой над головой и делая долгие спокойные выдохи в воду — в реке он чувствует себя уверенно, вот «на том боку» бы так.

Выскочив на песок и попрыгав на одной ножке, вытряхивает воду из уха, быстро одевается. Обуви «на том боку» не полагается.

Стена ветлы стоит перед ним грозно, словно вражеский строй — не пущу!

Мальчик долго мнется в нерешительности, наконец глубоко вздыхает и идет. Нет у него никакого плана, никакого замысла, только нырнуть — и назад. И как перед глубоким нырком он всегда оглядывался на солнце, так и сейчас оглянулся, шепча: «Господи, помоги! « — и вдруг сообразил: вот кто мне поможет! Солнышко светило ему в спину, опустившись уже довольно низко!

«Вот! Вот! От солнышка пойду, а назад на солнышко! Вот и выйду! Вот и все!» — это сильно прибавило смелости, он перекрестился и нырнул в кусты. Стоило преодолеть первую густую чашу, как за ней открылись всякие щели и тропинки, по которым топтались у берега те, кто купался в этом месте, да козы, неизвестно как пробиравшиеся глодать кустарник.