Александр Казимиров - Забулдыжная жизнь

— Гризли, Гризли!

Похожая на поросенка псина выскочила из комнаты, подбежала к хозяину и преданно уставилась в глаза.

— Жри, людоед! — Хряк потрепал пса по холке. — Монстр! Весь в меня!

«Надо бы к матери в деревню сгонять. Проверить: как она там? Может, нужно чего?» — планы нарушила трель звонка. Хряк на цыпочках подкрался к двери и прильнул к глазку. Чрезмерная осторожность часто выручала его. На лестничной площадке стояла бабка с лукошком в руках.

— Кого надо? — не своим голосом спросил он.

— Мне бы Мотю, Глашиного сына. Гостинцы вот привезла.

Мать иногда передавала с односельчанами яйца, мясо и прочую ерунду, полагая, что ее чадо трудится на заводе и не всегда имеет возможности бегать по магазинам. Хряк впустил старуху.

— Здравствуйте! — Он включил свет, взял лукошко и пошел на кухню. — Как там мама? Проходите в комнату. Может, — чайку?

— Ничего, я тут отдышусь, да обратно! — ответила гостья.

Хряк выложил продукты и вернулся к бабке. На него в упор смотрел ствол с накрученной «тишиной».

— Ты что, старая…

Глухой хлопок откинул его голову назад. Над переносицей образовалось небольшое отверстие, из которого побежал багровый ручеек. Не сводя со старухи стекленеющий взгляд, Хряк сполз по стене и неловко повалился. Он выбросил вперед руки, будто хотел задержать свою обидчицу. Зоя Васильевна обтерла подолом пистолет и бросила его на спину Хряка. Из кухни, царапая линолеум когтями, выскочила и сжалась пружиной собака. Мощные челюсти с хрустом сомкнулись на дряблой шее старухи, превратив ее в кровавое месиво.

Водитель иномарки поглядел на часы. Взял рацию.

— Пятый, пятый, я седьмой. Как слышите? Прием!

Черная коробка ответила механическим голосом:

— Слышу хорошо! Что там у вас?

— Старухи долго нет. Как быть?

— Возвращайся на базу, не светись. Операцию «Белая стрела» объявляю завершенной. Старуха, если что, сама доберется!

Машина выехала со двора и затерялась в непрерывном потоке.

К семнадцати годам круг Гришиных интересов резко изменился, гипотенузы и катеты трансформировались в дешевый вермут и плавленые сырки, неорганическая химия — в химию чувств. Когда он видел Свету, в сознании юноши вырисовывался забор с непристойными картинками и чересчур короткими словами. Хотелось зажать эту прыщавую девицу с наглыми зелеными глазами и показать, на что способен начавший оперяться птенец. Вышло так, что Света взяла Гришу за жабры и стала первой женой, развратной и неумолимо желанной. Собственно, она и сбила Гришу повторно с жизненной тропинки, прикатив в далекий Ашхабад, где новобранец валялся в госпитале и косил на желтуху.

Светка приехала, и семейная пара дала жару! Их поймали в тот же день: при госпитале был свой военный патруль, всех «контуженных» офицеры знали в лицо. Гришу задержали в гражданской одежке, на его могучей руке авоськой болталась Света. Самовольщики дышали дерзостью и перегаром. Слово за слово и вспыхнула битва интересов. Молодожены дали бой и убежали. Светка запыхалась от бега, присела на скамью: «Тебе, Гриша, трибунал светит. Надо ноги делать!» Гриша внял совету. Он сделал такие ноги, что оказался в Западной Сибири, по месту призыва. Дальше — как по накатанной: арест, КПЗ, тюрьма. Гришу гоняли по этапам, как Савраску по степи. То в Тобольск, то в Сургут, то в Омск, где находился военный трибунал и мрачный следственный изолятор: на сорока екатерининских шконарях в камере ютились полторы сотни человек. Кормили исключительно ухой. Зеки ласково называли ее «Эти глаза напротив»: рыбьи головы с потухшим взором и чешуя плавали в серой жиже. После суда Гришу месяц продержали в Омске, после чего отправили в Тюмень. Местное СИЗО показалось домом отдыха: полупустая камера, сносная еда. Живи — не хочу. Гриша бы жил, но его снова дернули на этап. Теперь уже в лагерь.

Светка приезжала на зону, но свиданку не дали. Недопущенная к мужу молодуха обматерила администрацию и укатила восвояси. Вскоре Гриша получил официальное сообщение, что его любимая жена сменила фамилию. Гриша достойно отмотал положенный срок: перед блатными не гнулся, с администрацией не заигрывал. Когда он освобождался, нового Светкиного мужа посадили, и она вновь примеряла роль «солдатки». Гриша встречал ее в Нижневартовске, куда заезжал по делам. Скурвившаяся и плотно подсевшая на ханку Светка потеряла шарм. Гриша исполнил наказы оставшихся в лагере друзей и укатил к родителям под Самару.

Не успел он сменить прописку, как грянула перестройка. Естественно, к переезду Гриши смена политического курса страны никакого отношения не имела, но тайный знак свыше все же просматривался. Глянцевый от доверия народа руководитель партии с родимым пятном на челе разрешил говорить все, что на ум взбредет, но за гласность потребовал сократить потребление портвейна. Последнее желание Генсека Гришу удручало, но против власти не попрешь! Как говорится: «Партия сказала: „Надо!“ Комсомол ответил: „Есть!“» Энергия атомного реактора клокотала в молодом организме и рвалась наружу. Когда Чернобыль показал всем кузькину мать, Гриша пересмотрел отношение к жизни и записался в секцию атлетической гимнастики — опасался, что нерастраченная в лагере дурь шарахнет, как атомный реактор.

— Табак и алкоголь убивают здоровье, от онанизма руки потеют. Занимайтесь спортом, молодой человек! — Тренер выплюнул папироску и протянул Грише влажную ладонь.

Контингент на стадионе «Нефтяник» подобрался боевитый и озорной. Легавые держали нос по ветру и чувствовали, что здесь крепчает зверь, на которого скоро откроется сезон охоты. Они частенько посещали тренировки, старательно запоминая потные лица адептов религии силы. Будущие флибустьеры в долгу не оставались и подтрунивали над стражами порядка, но дипломатично, не вызывая нареканий.

Витька Банан, сынок директора овощной базы, залез на шведскую стенку и приготовился качать пресс, в этот момент вошли граждане начальники в форме мышиного цвета. Банан отличался искрометностью мысли и не растерялся. Его становление как личности началось в детстве, с прослушивания радиопередач.

Сначала играл гимн, потом шли новости, зарядка и: «Здравствуйте, ребята! Слушайте Пионерскую зорьку!» После «зорьки» Витьку обычно секли — к тому времени он успевал набедокурить. В летнем лагере кумысом отравился его приятель. С тех пор Банан молочные продукты игнорировал. В школьные годы он пробовал водку. Это было сродни переходу Суворова через Альпы: незабываемые впечатления и послевкусие. Совесть не выдержала такого экстрима и сбежала от Банана, как умывальник из маминой спальни. Ее место заняли другие нравственные ориентиры — цинизм и изворотливость. Банан с алкоголем завязал, а ориентиры остались.