Максим Далин - Запах разума

Самое удивительное — то, что мы помогали выгружать какое-то невероятное их имущество, а потом были приглашены на ужин с короедами так, будто в нас нет ничего принципиально необычного. Лицин посмотрели на нас, оценили — и решили, что мы — их гости. Вот так просто.

Пожилые дамы, матриархини, я бы сказал, безусловно, приехали по нашу душу. Не знаю, кто они — знатные дамы, учёные, чиновницы… хотя мадам Видзико, безусловно, врач… возможно, эпидемиолог… как бы то ни было, эти дамы приехали, чтобы посмотреть на нас. А посмотрев, вдруг решили, что мы годимся в СВОИ…

Я вдруг понял, что ничего такого, что было бы абсолютно нормальным с точки зрения любого из нас и, очевидно, кромешно ужасным — не произойдёт. Не будет стерильных боксов, видеокамер, охранников с автоматами и лаборантов в скафандрах. Не будет пресс-конференций: вокруг толпа с фотоаппаратами и камерами, а мы — в стеклянной клетке, в ослепительных лучах, в виде лабораторных животных. Не будет опытов, вивисекции, препаратов. Не будет военных, подозревающих в шпионаже, допросов, промывки мозгов и расщепления наших душ на атомы.

Госпожа Видзико сказала: «Откройте рот, скажите «А», молодой человек!» — расспросила Нгилана о нашем здоровье и, как видно, сделала вывод. Из чего сделала своё заключение мадам Нгидаро, я вообще не могу себе представить. Но следствием их выводов стала вечеринка с жареными гусеницами и долгая болтовня под вечерним небом — пикничок.

Во время которого, само собой, нас обсуждали — судя по запаху, несколько раз возвращаясь к теме ножа Калюжного — но постоянно давали понять, что мы — члены их общества. Гости, чужаки, пришельцы — но не пленные, не диковинные зверушки и не материал для диссертаций.

В нас опознали разумных существ — и дружно уважали наши уникальные личности больше, чем это делали дома наши собственные соотечественники.

Я сидел рядом с лицин и ел их жареных гусениц, которые стали неожиданно вкусной едой после обработки огнём, напоминая приготовленных на гриле королевских креветок с некоей странной начинкой. Ел и пытался уложить всё это в голове. Не укладывалось.

Сказать, что мы не интересны аборигенам — нельзя. Мы очень интересны, это очевидно. Но не настолько, чтобы нас кинулись изучать, забыв спросить нашего согласия.

Сказать, что лицин не могут понять, насколько уникален этот случай… скорее всего, тоже нельзя. Они за день, вернее, за несколько часов, разобрались и вызвали специалисток. Горячо обсуждают создавшееся положение. Но — почему мне кажется, что, если нам придёт в голову встать и пойти, то нас спокойно отпустят?

Я вдруг понял чудовищную вещь.

Вот, рядом с нами, у костра, едят гусениц с домашним кисло-сладким кетчупом хозяева здешнего мира. До такой степени хозяева, что вообще не умеют бояться.

В их мозгах отсутствует эта вечная настороженность землян. Наша родная постоянная недоверчивость, осознание, что человек человеку — lupus est, ожидание подставы и подлянки — вот это всё отсутствует. Мы общаемся с совершенно… я бы сказал, непугаными — но приходит в голову, скорее, бесстрашными созданиями.

И никуда они не торопятся. Успеется.

Никаких аналогий такому поведению и мироощущению на Земле я подобрать не мог. Лицин не походили даже на героев советских утопий — потому что у тех, выросших среди млека и мёда, всё-таки имелось представление о классовых врагах, к тому же где-то рядом всегда маячила война. Интересно, знали ли лицин, что такое «враг», классовый или какой-то другой?

Им очень не нравился нож Сергея — но никто из них не пошевелился, чтобы его разоружить. Слушая — и обоняя — их разговоры, я потихоньку понимал, что нож не нравился им, скорее, как некий принцип, чем как оружие в непрояснённых руках. Он удивлял, отчасти — возмущал, но не пугал.

Сергея раздражало внимание лицин к его особе и к его оружию. Они обозначали вопросы запахом металла, крови, сырого мяса; Калюжный рычал: «Ну хрен ли они привязались-то, ёлки?!» — но дальше это не шло. А Денис, больше внюхивавшийся, чем вслушивающийся в речь лицин, вдруг сказал:

— Им не очень нравится, когда мясо едят. Они думают, Серёга свежевал кого-то… зайцев, что ли. В общем, смысл в том, что им больно, зайцам. Поэтому ребятам не нравится, они жалеют.

— Чё? — поразился Калюжный.

— Каких зайцев? — вздёрнулся Виктор, который до того казался полностью погружённым в себя и собственные мрачные мысли.

— Лангри говорит, что где-то там зайцев резали, — перевёл Динька. — Ну, переживает, думает, что Серёга тоже. Не принято у них. Вот, и Ктандизо переживает, жалеет. А Золминг ел, но не понравилось… в общем, как бы им объяснить, что мы не режем зайцев?

— Денис, — сказал я, — ты превзошёл самого себя. Как ты додумался до зайцев? Остальное я ещё могу понять…

— Ктандизо показывала так, — Денис свёл руки. — Как котёнка держат. Не кошек же они резали!

— Может, нутрий, — рассеянно предположил Виктор. — Да неважно, салаги… Нас, значит, не собираются того… Артик, слушай, есть тема.

Я кивнул:

— Я слушаю.

— Как думаешь, — спросил Виктор вполголоса, — а может быть, что вот всё это нам кажется? Гипноз там, глюки… Типа, эксперимент.

— Странная идея, — сказал я. — И ответить сложно. Если мы все тебе только мерещимся, то какое значение имеет мнение твоих галлюцинаций?

Виктор нетерпеливо тряхнул головой:

— Нет, мы — настоящие. Вокруг — галлюцинация. Типа матрицы, не знаю…

— Бред собачий, — отрезал Калюжный.

— Странный сюжет, — сказал я. — Как ты думаешь, какова была бы цель такого эксперимента?

Виктор снова задумался. Денис фыркнул:

— Они — настоящие. И мы — настоящие. А то так можно с ума сойти.

— Согласен, — сказал я. — Оставим в покое всяческие солипсистские фантазии. Вполне достаточно и одного эксперимента над нами грешными: телепортации. А чтобы окончательно тебя утешить: сложные галлюцинации в виде запахов — редки. Обычно что-то очень простое: запах гнили, апельсинов, дерьма… Здешние ароматические симфонии тяжело внушить. Вот тебе когда-нибудь снились запахи?

— Нет, — сказал Виктор и улыбнулся. Кажется, эта мысль его успокоила.

— Это значит, что у тебя нет склонности к эпилепсии, — сказал я. — Я где-то читал, что запахи мерещатся перед эпилептическим припадком. Ещё никто из нас пока не забился в падучей.

Похоже, такой довод окончательно вернул Кудинова из дзенских размышлений о жизни как о сне, увиденном во сне. Удивительно, как странно устроена человеческая психика… разве галлюцинация — это хуже, чем безумная реальность, на которую совершенно невозможно повлиять?

— А чем глюк хуже? — неожиданно согласился с моими мыслями Калюжный. — В дурке-то — свои, небось. Да и в матрице этой подержат-подержат — да и выпустят… а тут… мрак же, ёлки!