Артем Луниш - Близнецы

Близнецы замерли на мгновение, уставившись на два тела у своих ног. Потом молча подхватили Артема подмышки потащили вниз, в темную глубь кладбища. С вертолета что-то хрипел мегафон, но пока не стреляли.

Они тащили его из последних сил — с самого начала были эти самые последние силы — и продирались сквозь кусты, и спотыкались на ровном месте, и кусали воздух оскаленными ртами, а над головой висел ярко-желтый вертолет и оглушающее кричал что-то человек с мегафоном, и ветер пригибал их к земле, швырял в лицо веточки и комочки земли. Надгробия — старые и новые, мраморные и жестяные, кресты и звезды — казались ненастоящими, будто позабытая декорация к давно снятому и забытому фильму.

Они как раз уволокли Артема с центральной аллеи, когда тот длинно, прерывисто застонал и попытался схватиться руками за воздух, окончательно застопорив их движение.

Дети помогли ему сесть, со страхом и долей отстраненного любопытства глядя на него: белая, как холодильник, кожа (и черные комочки земли, налипшие на щеку), обугленные жерла ноздрей, сухой, неестественный блеск глаз.

— Ты как? — спросила Гипнос.

Артем замотал головой и снова застонал — теперь коротко и жалобно.

— Идти сможешь? — спросил практичный Танатос.

Но идти все равно уже было некуда. Быстрым, уверенным шагом к ним приближались люди — молодые веселые парни с пистолетами в руках, улыбающиеся (еще настороженно, но все же улыбающиеся) своей добыче. Где-то за их спинами алела куртка Андрея.

А снизу, от реки, к которой они пробивались, шли другие — в синих одеждах и черных масках, с короткими автоматами в руках.

— Спокойно. Стоять спокойно, — заговорил шедший впереди белобрысый парень, поднимая ладонь.

Они и так стояли спокойно, только Артем непрерывно икал и весь трясся. И тут Гипнос топнула испачканной белой кроссовкой по сырому гравию дорожки, и — земля состряслась.

Быстро, будто во сне, оседали, проваливались могилы и из них вылетали тысячи воздушных шаров — синих, красных, белых. На какое-то время все скрылось за матово блестящими, со скрипом трущимися друг о друга боками, а когда шары кончились, обнаружилось, что за ними из могильных провалов лезут странные полупрозрачные твари. Сквозь их перламутровую плоть видны были тонкие белые кости и только лица оставались обычными человеческими лицами — старик, ребенок, женщина средних лет.

Кто-то закричал. Раздался первый выстрел — и тут же все потонуло в непрерывной пальбе.

— Ложись, — неслышно крикнул сестре Танатос и, опрокинув на землю Артема, упал сам.

Вокруг творилась какая-то невнятная не схватка даже, а просто толчея. Ни на пули, ни на самих агрессоров мертвецы почти не обращали внимания. Они бестолково топтались на месте, кружились меж черных стволов, а из заполненных белесым туманом могил непрерывно выныривали все новые и новые.

В темном небе метался меж первых звезд опутанный воздушными шарами вертолет.

Ничего не соображая, просто по инерции, Артем пополз вперед. Дети — за ним.

Оглянулся он, только дойдя до сада, отбрасывавшего синие тени на лед реки. Мужики все так же толпились у проруби — что они там делали? Искали второй труп? Но на черной нитке моста, протянутой через звездное небо высоко над рекой, виднелся теперь стройный силуэт. Незнакомец стоял на мосту, над клубившейся толпой, и приветственно — только непонятно, кому — махал рукой.

Вова, как завороженный, глядел на эту масштабную картину, прекрасную своей загадочностью, неким неизвестным подтекстом, сюжетом, объединяющим все элементы: толпу мужиков, заледеневшую реку, ночь, утопленницу, приветствие незнакомца на мосту, — в целое.

Но вот он очнулся и тихо пошел назад, в темноту сада. Снег весело похрустывал под ногами, впереди чернел дом, буквой «Г» обнимавший сад. Красно-оранжевым светило крохотное Марфино окошко. И чистую тишину нарушал доносящийся от флигеля грохот и громкая брань.

Заинтригованный, Вова обошел, проваливаясь по колено в снег, флигель и сторожко заглянул в окно.

Печь полыхала во всю мощь, источая не свет даже, а видимый жар — сгустившийся красный воздух. Марфа — старая Марфа — кружилась посреди кухоньки в неуклюжем танце, темная юбка вспухла пузырем. Она то и дело, тяжело пошатнувшись и взмахнув руками, сбрасывала на пол что-нибудь из утвари. Тарелки, горшочки, кадушки, ножи и ложки стремительно неслись вниз и беззвучно бились об пол, а Марфа, не прекращая танца, провожала каждое паденье страшной бранью. Вова и не знал, что так можно ругаться.

— В три п*зды животворящим крестом да за х*р ты взнузданный, стобл*дище бесстыдное, — выпевал, надрываясь, старушечий голосок, провожая на пол закоптелый чугунок, и дрожал, струился вокруг красный воздух. Больше всего это походило на какой-то безумный обряд. Вова, прикованный страшным и нелепым зрелищем, не мог оторвать глаз. И вот старуха, молитвенно воздев к потолку коричневые косточки рук, обернулась вокруг своей оси. Их взгляды встретились, и Вова готов уже был бежать прочь от ее круглых черных стекляшек, как Марфа схватилась за сердце и с костяным перестуком — тук-тук-тук — обвалилась на пол.

Может быть, у нее случился сердечный приступ. Может быть, она умирает. Может быть, уже умерла. Но я не войду туда. Потому что может быть — это просто ловушка.

И Вова не только не вошел, но и мимо двери на кухню шел на цыпочках, и проклинал себя, когда скрипнула под ним половица — все будто в кошмарном сне. И только уже поднявшись к себе, запершись на ключ и завернувшись от всех бед в цветастое тряпичное одеяло, позволил себе ироническую мысль: «Вот тебе и хозяин-боярин. Вот тебе и дворянин-помещик в своем собственном доме».

Он сегодня много пил и мало ел и видел много нового и много страшного. И вскоре он заснул и прошедший день — уродливо раздутый, перекомпанованный и перемешанный с худшими воспоминаниями детства — вернулся к нему во сне.

А проснулся он от заполнившего комнату солнечного света, и от этого у него было хорошее настроение, и он не сразу мог понять, где он и когда. Желтое, пушистое весеннее солнце глядело прямо в тонкое прозрачное стекло, и комната казалась совсем заброшенной — в пыли пола отпечатки подошв, изжелтевшие пергаментные обои, рассохшаяся дощатая дверь.

Вова откинул одеяло, потянулся и капризным, барским баритоном крикнул, дурачась: «Марфа-а! Завтракать!»

Ему вспомнился было вчерашний вечер (и обрывок ночного кошмара, в котором Марфа исполняла роль Бабы-Яги), но он легко отогнал эти образы. Дворянин я в конце концов или нет?

Никто не отозвался на его призыв и только солнышко робко, сквозь стекло, пригревало кожу.

Вова вылез из постели и выглянул в окно. Сквозь ручьем льющуюся капель видно было ясное небо, мокрые голые деревья, освобожденно вздыхающую землю с сухой прошлогодней травой и лишь кое-где рыхлые, сверкающие на солнце кучи снега. И так все это было хорошо и красиво, что он даже не удивился и не подумал, что вот, вчера была зима.