Артем Луниш - Близнецы

Из-за занавеси послышался сухой кхекающий звук — будто кошка кашляет. Звук повторился, сдвинулась серая ткань и Марфа молча сунула ему в руку тяжелую бутыль, заткнутую тряпицей. Вова прихватил со стола кружку и, довольный, пошел наверх.

У себя он запалил свечной огарок, отогрел им заледеневшее стекло и устроился на подоконнике. Раскурил трубку, выпил водки и принялся за наблюдение. Пункт был выбран удачно: виден был вчерашний кабак, из трубы которого вился утренний дымок, спускающийся к реке сад, стоптанный снег дороги, бегущий куда-то вдаль экипаж (изо рта лошадей вырывались клубы пара). Тропинка от флигеля к калитке уже натоптана и вчерашние Вовины следы — вниз к реке и обратно — еще не замело.

Город был странно безлюден: копошились у губернаторского особняка крохотные приземистые фигурки, закончили свое невнятное дело, исчезли — и все погрузилось в недвижную белую пустоту. Странно одинокие на просторных заснеженных улицах, собрались к холодному полудню у кабака давешние бородачи, юркнули в черную нору — и снова тишь и безлюдье. Проскакал, стуча по мосту копытами, всадник и понесся дальше, к центру города; быстрыми злыми шагами, поминутно проваливаясь в снег, прошел высокий юноша с длинными волосами — не то семинарист, не то нигилист. Вот и все, а недолгий зимний день уже синел, небо наливалось темным цветом и прозрачное солнце заволокло снежными хлопьями.

Дверь флигелька распахнулась, невысокая широкая фигурка споро двинулась к калитке. Вова соскочил с подоконника и бросился вниз по лестнице. Он натянул пальто, пихнул в карман бутыль, обернул горло пледом и выскочил за дверь. Ветер метнул в лицо пригоршню снежных хлопьев, на секунду ослепил, но впереди раздался металлический вой калитки и Вова бросился на звук.

Кружилась, морочила белым водоворотом снежная вьюга. Приземистая плотная фигурка, черневшая старым мужским зипуном, быстрыми маленькими шажками неслась вперед. Вова, проваливаясь в снег чуть не по колено, и напряженно вглядываясь в снежную круговерть, не отставал.

Шли будто по пустыне — ни домов, ни людей, ни экипажей — ничего кругом не было, только черное небо сквозь белый снег.

Но вот метель поутихла, и Вова обнаружил, что они на кладбище. Высокие корявые липы приостановили снегопад, деревянные кресты сырели в неподвижных сугробах. Кое-где были видны полузаметенные цепочки следов: больше птичьих, но и человечьих тоже.

Марфа все так же легко шла вперед. Вова, выждав немного, двинулся следом. Мягко похрупывал снежок, весело чирикали нарядные красногрудые снегири.

Кажется, они подошли к привилегированной части некрополя. Надгробия, кресты, склеп — все здесь было уже не из дерева, а из ноздреватого серого камня. Впереди стояла невысокая часовенка с черным железным крестом, производящее впечатление давно брошенной.

Марфа остановилась у группы невысоких, завязших в снегу надгробий, перекрестилась и неожиданно упала на колени. Вова, прижавшись к оледенелой коре, укрывался за покрытой рубцами и наростами, будто иссеченной топором, липой. Будто из далекой дали, на самой периферии слуха слышались чистые голоса птиц.

Марфа не дигалась и заскучавший и уставший Вова продолжал наблюдение только потому, что любопытно ему было узнать, на чьи могилы пришла старуха. Марфа повалилась на землю, подтянула колени к груди. Вова с ужасом и смущением глядел на эту сцену. Ему хотелось отвернуться и уйти, но что-то — быть может, просто инерция собственных действий? — держало его.

Послышался давешний кхекающий звук. Это она так плачет, — вдруг сообразил Вова.

Он отпрянул от липы, попятился назад и готов уж был тихо убраться отсюда подальше, как Марфа, наверное, потревоженная хрустом снега, оглянулась и проворно вскочила на ноги.

Какое-то время они глядели друг на друга и Вова, нелепо надеющийся, что остался неузнанным, бросился прочь.

— Стой, стой ты! — крикнула старуха. Несчастный Вова покорно пошел обратно.

— Следил за мной? — уперевшись в него требовательным взглядом, спросила Марфа.

Вова молчал.

— Думаешь, я сумасшедшая? Это ты сумасшедший, дурак. Ты кто?

— Я Евгений Ольницкий, — как мог твердо ответил Вова.

Марфа по-старушечьи засмеялась: сухоньким, трескучим пересмешком, с какой-то истеричной хрипотцой в глубине.

— Погляди-кось на себя родимого, если так.

Она отошла в сторону, указав рукой на крайнее надгробие.

«Евгений Васильевич Ольницкий, 1841–1841», — ничего не понимая, прочел Вова.

— Вот ты кто! — тыкала его в бок, смеялась старуха.

— Что… Что это? Вы знали?

— Знала, знала, — довольно кивнула Марфа, — ты ведь совсем не первый такой, не первый самозванец. Все спят, никто не понимает. Только я и он, только я и он, а все спят.

— Почему вы не скажите правду?

— Говорю же, мертвый город. Говори — не говори, не услышат.

— Ну, тогда мне нечего стыдиться. Я самозванец, и ты — пособница, — злобно сказал Вова.

Марфа зашлась в кхекающем кашле-плаче, будто задыхалась, — не видишь ты… Он бес, он всех окрутил, всех запутал. Но я-то еще живая, я помню, сколько раз это было.

— Что было?

— Все. Все это уже много раз было, и всегда все повторялось и опять так будет, до самого Страшного Суда.

— Как будет? О чем вы вообще?

— А тебе-то что? Живи, ешь-пей, все одно сгоришь, сгоришь в адском пламени.

Она снова закхекала, из глаз полились темные слезы. Вова, дрожащий — то ли от страха, то ли от стыда, то ли от злости — повернулся и пошел прочь.

Снежный буран мел ему в лицо, жадно хрупал под ногами ломкий наст, подвывал ветер и еще далеко-далеко будто бы играли на гармони. Вова шел, не разбирая дороги, и на ходу прикладывался к бутылке, обжигая губы холодом и водкой.

Изможденный, трезвый только от холода, он кое-как добрел до дома. Разделся, сбросив сырую одежду на пыльный пол, завернулся в одеяло. Залпом допил печально поплескивающие остатки водки.

Нервный огонек свечи чуть разгонял темноту, и лежащая на столе трубка то исчезала, то проявлялась снова. В животе у Вовы сосало, но спускаться на кухню было лень, к тому же — Марфа, а он не хотел ее сейчас видеть. Вскоре он заснул.

— Проснитесь! Да вставайте же!

Вова тяжело заворочался, как всякий человек, накануне выпивший много водки и проведший ночь на столе, разом почувствовал слабость и ломоту в каждой мышце, и неприятную круговерть в голове и желудке.

— Вставайте уже!

Вова рывком сел. Перед ним стояла пытающаяся выглядеть рассерженной девушка с электрическим чайником в одной руке и кружкой, из которой свисал ярлычек чайного пакетика, в другой.

— Что? — спросил ничего не понимающий Вова.

— Как «что»? Вы весь стол заняли!

Вова полуслез-полусвалился со стола. Девушка включила чайник и, кажется, сменив гнев на милость, спросила, — хотите чаю?