Василий Щепетнёв - Переигровка - 2. Выбор Пути

Керес — гордость современной Эстонии, до перехода на Евро украшал собой банкноту номиналом в пять крон.

2 октября 1973 года, вторник

ГАДКИЙ ЧИЖОНОК

У доски объявлений для участников турнира стояли двое любопытных. Я и Антон.

Из нового на доске была карикатурка: лев с пышной гривой держит в зубах дохлую птичку. При известной фантазии во льве можно было распознать Бориса Спасского, а в птичке — меня.

И подпись: «Берегись, гадкий чижонок!»

— Мне нравится, — сказал я.

Антон было потянулся сорвать рисунок, но я остановил:

— Это дружеский шарж. Свидетельство о растущей популярности. Пусть.

— Спасский Кереса очень уважает. И обещал показать тебе, что такое настоящие шахматы.

— Это благородно, — согласился я. — Пусть показывает.

И мы прошли в гостиничное кафе.

Питание есть важный этап подготовки к игре. Антон-то мог есть, что хотел, а я — что полезно для шахматиста.

Из полезного я выбрал капустный салат и творожный сырок с изюмом. Салат — это витамины и немного углеводов, а сырок — белки, жиры и опять немного углеводов. На глазок — двести больших калорий в сумме. То, что и нужно в девять утра.

Что такое «готовиться к игре»? Лихорадочно вспоминать дебюты? Вспоминать дебюты конкретного противника? Искать в них огрехи? Всё это нужно делать перед турниром. Начать за месяц, кончить за неделю. А потом отдыхать, держа порох сухим. Глупо тренироваться в беге на марафонскую дистанцию гладиатору перед боем. Гладиатор должен быть свеж и полон сил, а после марафона он просто находка для врага.

Вот я и запасался силой и свежестью. Сила в движении!

И мы двинулись. Вдоль по Тверской-Ямской. Пройдя две тысячи шагов, уселись в такси и поехали в Третьяковскую Галерею. Провинциалы, что с нас взять. Музеи, выставки, театры — это для таких, как мы. Неприкаянных. Москвичи-то работают.

А нам что делать? Тур начинается в шестнадцать, заканчивается в двадцать один. В девять вечера. Выйдешь на улицу, а дальше куда? Не Лас-Вегас, поди. В театрах последнее действие, пока доедешь — к театральному разъезду как раз и поспеешь. То же самое с концертами, цирком, даже в киношку на последний сеанс не факт, что успеешь. Да ведь нужно и поесть, после пятичасовой схватки организм требует пропитания. Москвич едет себе домой, где ждёт жена, или, если молод, мама. С парными тефтельками и простоквашей. А приезжий — в ресторан, куда ж ещё. Сто граммов водочки — снять напряжение. Еще сто граммов — поднять настроение. Настроение-то поднимается, а тонкие связи между участками коры головного мозга нарушаются, прежде всего кратковременные. То есть задеваются память и способность мыслить логически. И вся подготовка — ку-ку. Потому во время матча пить нельзя. И перед. И после. Подтверждение тому — поединок Алехина с Эйве, когда пьющий Алехин потерял шахматную корону.

Об этом, и о другом говорил мне Антон, видимо, считая, что без его наставлений я безотлагательно побегу пьянствовать.

Но тут мы приехали.

Людей в Третьяковке по раннему времени и буднему дню немного. Приезжие, а еще школьные экскурсии. Я прошёл к картине дня — сегодня это будет «Завтрак аристократа» Федотова, сел, а Антона попросил часок погулять, прицепиться к школьникам и составить общее впечатление о галерее.

Картина невелика, но ведь не в квадратных метрах дело.

Вникаю.

Тысяча восемьсот сорок восьмой год. Я, Михаил Чижик студент Московского университета, сижу дома, скучаю, читаю «Учителя фехтования» господина Дюма. Третьего дня переел устриц — то ли несвежие попались, то ли организм их не принимает, и теперь не рискую выйти из дома. Доктор, немец Шпехтель, прописал полный, совершенный голод, только по стакану чаю три раза в день, и потому в доме ничего нет, а слуга мой, Дениска, ушел есть в кухмистерскую — чтобы не раздражать меня видом еды.

А я достал из буфета кусок хлеба, и жую. Слаб человек. Ну, хочется. И чувствую, вреда не будет.

А тут и доктор пришел навестить. Неловко, что я его рекомендациями пренебрегаю. Потому я хлеб книгой и прикрыл. И норовлю прожевать поскорее, но не получается. Ну, не беда, я непрожеванное-то выплюнул, а Жижка, мой славный пудель, ап — и съел.

— Тшего ето он ест, фаш слафный путель?

— Хлеб, Христофор Иванович. Хлеб любит.

— Его хлепом не корми, та.

Христофор Иванович посмотрел мой язык, оттянул веки, помял живот и прописал грабер-суп.

— Теперь можно, та.

Тут и Дениска воротился, я его обратно в кухмистерскую послал. За супом барину. То есть мне.

Доктор Шпрехтель, получив зеленушку, откланялся, а я вернулся к чтению Дюма. Занятно, шельма, пишет!

От «Учителя фехтования» меня отвлек Антон. Назначенный час прошёл, и он топтался рядом, легким покашливанием пытаясь привлечь внимание. А то я сижу, как завороженный, уставился в картину, и едва дышу.

— Не едва дышу, а выполняю дыхательные упражнения. Что ж, встреча с искусством не сегодня окончена. Пойдем дальше.

Дальше — это зайти в гастроном, купить бутылку нарзана и шоколад «Гвардейский». Паёк гладиатора. К двенадцати сорока пяти вернулись в гостиницу. Легкий обед: рыбный супчик и отварная рыба с картофельным пюре. Как раз столько, сколько можно переварить за три часа. Потом желудок должен будет перейти в спящий режим, кровь потребуется голове.

После обеда я оправился спать. Да-да, дневной сон для шахматиста — что окоп для пехотинца. Чем глубже и крепче, тем лучше. До известных пределов, разумеется.

И потому я спал всерьез. Проснулся по будильнику без десяти три — но дня, а не ночи. Душ, чистка зубов, свежая рубашка, бабочка, костюм номер четыре — и я готов. Антон уже ждет внизу. В такси. Ботвинник крайне не рекомендует ездить на игру в метро. Считает, что воздух метрополитена чрезвычайно вреден для мозговой деятельности.

Я так не думаю, но что я знаю о воздухе метрополитена? Ботвиннику виднее.

Такси тронулось, и тут в дверцу вцепился Таль:

— Я с вами!

И уселся рядом со мной.

— Какая удача, Михаил Нехемьевич! Я об этой поездке буду внукам рассказывать! Можно автограф? — я протянул Талю турнирный бюллетень с отчетом о вчерашней жеребьевки и «паркер».

Таль невозмутимо расписался.

Выглядел он не очень. Небрит, мешки под глазами, а глаза — красные. Как бы не заболел он. Как бы не заразится от него каким-нибудь гриппом.

— Ручку…

— Что?

— Ручку верните, Михаил Нехемьевич. Она мне дорога, как память.

Таль посмотрел на «паркер» с удивлением, откуда, мол, эта штуковина у него в руках.

— А теперь ещё дороже станет: побывала в руках самого Таля, — продолжил я, пряча ручку в портфель.

Я на игру с портфелем еду. В портфеле тетрадка, ручка, шоколадка и бутылка «Нарзана». Никак не найду «Боржоми».