Дмитрий Карасюк - История свердловского рока 1961-1991 От «Эльмашевских Битлов» до «Смысловых галлюцинаций»

Различие взглядов на состояние дел в стране определялось социальным положением спорщиков и их интеллектуальным багажом. Белкин на тот момент, как он сам о себе говорил, — «парень от сохи», техник-технолог станков с числовым программным управлением на оборонном заводе. Кормильцев — выпускник университета. Поэтому стычки между пролетарско-правильной и интеллигентско-диссидентской точками зрения были неизбежны. По словам Егора, «Илья всегда считал, что, если ты художник, ты должен находиться в оппозиции к существующему строю. Он от этого убеждения так и не избавился».

Забегая вперед, надо сказать, что спорщиков рассудила не только История, но и судьба одного из них. Белкин «после таких разговоров с продвинутыми ребятами понял, что совсем темненький». Ему захотелось получить хорошее образование. Он поступил на философский факультет университета, закончил его с красным дипломом и начал смотреть на жизнь гораздо более критически.

Как бы ни относились музыканты к глобальным проблемам развитого социализма, прежде всего им хотелось просто сочинять песни и доносить свое творчество до слушателей. Однако уже сама мысль о свободном, неподцензурном искусстве казалась в насквозь идеологизированной стране попыткой расшатать систему. Даже стремление разобраться в самом себе, в своей собственной душе выглядело подозрительно. По мнению Олега Раковича, в то время «погружение в самого себя являлось идеологическим табу, человек должен был гореть за коммунистические идеалы. Говорить о своем месте в обществе закостеневшая уже система запрещала. Почему люди потянулись к року — он давал личностный подход ко всему, прежде всего к себе самому».

Получался замкнутый круг. Музыкантам не давали делиться со слушателем собственными песнями о том, что волнует любого молодого человека — о взаимоотношении его и окружающего мира, о собственном месте в обществе, о любви, наконец! Исполнять штампованные тексты профессиональных поэтов примерно на эти же темы казалось банальным и пошлым. Душа требовала самовыражения, а оно запрещалось. Рокеры «уходили» в магнитофонную культуру и пели на темы, которые подкидывала сама жизнь: о проблемах свободного творчества, например. Это выглядело уже прямым вызовом системе и запрещалось еще строже.

В таких условиях эзопов язык был неизбежен. Чаще всего, по словам Егора Белкина, к иносказаниям приходилось прибегать Кормильцеву, чтобы скрыть так и прущую из него оппозиционность режиму: «Чтобы не запретили, придумывали такие странные экивоки, как «451 градус по Фаренгейту». Ребенку понятно, что Бредбери тут ни при чем, а имеются в виду наши власти. Эта песня о подавлении инакомыслия, о стремлении привести всех к общему знаменателю, а тех, кто не приводится, отправить в цугундер — чистая антисоветчина. Бредбери считался в СССР прогрессивным писателем, и нам с Илюшей пришла в голову гениальная идея: если уж в тексте упоминаются пожарные, растаскивающие горящий череп, сам бог велит нам назвать песню так, чтобы комсомольцы-добровольцы не могли к ней прикопаться. Так мы им и втерли».

Подобные методы широко использовали и другие свердловские группы. По рассказам Полковника, «в «Треке» на каждую песню заранее придумывали удобоваримые объяснения. «Взять одним ударом, разбить привычный мир…» — это о конфликте в семье. Эзопов язык».

«Все песни тех лет завуалированы, читаются между строк, — говорит Олег Ракович. — Ранний Кормильцев, ранний Застырец, ранний Шахрин — чудо, а не поэзия. Позже они так уже не писали. Не было необходимости».

Главным органом, осуществлявшим идеологический контроль в СССР, был «великий и ужасный» Комитет государственной безопасности. Население считало, что КГБ следит за каждым чихом, а уж если этот чих положен на музыку и записан на пленку, то и подавно. Насколько действительно плотно Комитет опекал рокеров, сказать трудно — до рассекречивания его документов начала 1980-х остается в лучшем случае лет сорок. Пока же об этой «заботе» можно судить только по отрывочным воспоминаниям самих опекаемых, в которых нет-нет да и появляются торчащие ушки госбезопасности.

Уже в 1981 году в зале фестиваля Архитектурного института, по словам его организатора Гены Баранова, присутствовали несколько кагэбэшников, которые записывали в блокноты определенные фразы, а потом составляли отчет: «Раньше было негласное правило: если мероприятие собирает более 150 человек, то обязательно должен присутствовать представитель госбезопасности, чтобы проследить, чем там дело пахнет». Через несколько месяцев секретарю комитета комсомола САИ Александру Долгову звонили из КГБ и вежливо интересовались информацией о группе «Урфин Джюс», которая выступала на октябрьском Дне первокурсника.

Интерес компетентных органов к рокерам с годами не ослабевал. А спрос, как известно, рождает предложение. Леониду Порохне довелось читать на себя анонимные доносы: «Они приходили моему приятелю, он одарил меня счастьем познакомиться с ними. Все кляузы были выковыряны из носа, никто с этими соплями разбираться не хотел — понимали, что это бред. Но читать их было очень неприятно».

В 1985 году ансамбль политической песни «Аванте» собрался с концертами в ФРГ. Для усиления позвали бывшего солиста Аркадия Богдановича. Однако «Аванте» укатил в Западную Германию без него — Аркадия благополучно не выпустили. Так лидер группы «Метро» узнал, что где-то в нужном месте на него заведена интересная папочка: «Ребятам из органов слышался в моих текстах антисоветизм. Не знаю почему — я точно в это время ни о чем таком не думал. Мою жену вызывали в КГБ и настоятельно предлагали следить за мной. Намекали: мол, вы же учительница, вам же потом придется в партию вступать. Она ответила, что уже выбрала партию, но не ту, о которой они думают. Я, наивный человек, считал, что такое бывает только в книжках. Когда я руководил ансамблем политпесни в Доме офицеров, один из моих подопечных постоянно расспрашивал меня, почему я пишу такие тексты и что конкретно я имел в виду. Все вокруг догадывались, что это за «музыкант», один я ни о чем не подозревал. Позже я узнал, что он писал неплохие отчеты по основному месту работы».

Хотя Пантыкин и утверждает, что «все истории про милицейские коробк и , которые нас постоянно забирали, — выдумки», он признает, что «органы все знали, просто не обращали внимания — пускай себе там бряцают». Постоянный контроль, пусть и негласный, сильно действовал музыкантам на нервы, а некоторых доводил чуть ли не до паранойи, когда везде чудились глаза, уши и другие части тела Большого брата.

Владимир Бегунов, работавший инспектором ППС, или, проще говоря, милиционером, однажды скучал на вечернем дежурстве в патрульном уазике. Вдруг он увидел, как со стороны стадиона «Динамо» показалась троица: Умецкий, Бутусов и кто-то еще. Все трое были счастливы от обладания двумя бутылками портвейна. В предвкушении приятного времяпровождения, они что-то горячо обсуждали. Володя обрадовался возможности пошутить и отчетливо произнес в «матюгальник»: «Товарищ Бутусов, срочно подойдите к автомобилю!» Реакция была жуткая: «Я бы и сейчас обосрался, а в те годы, да когда тебя лично из милицейской машины… Зря они пошли в рок-н-ролл, а не в бегуны на короткие дистанции с препятствиями — олимпийское золото бы нам было гарантировано. Уходили они профессионально — в разные стороны. Спустя годы на какой-то пьянке все начали делиться байками, я рассказал эту. Бутусов поменялся в лице и чуть не кинулся драться: «Так это был ты?» Оказывается, они шугались несколько месяцев, всем говорили: «Мы под колпаком, они знают наши имена!»»