Михаил Алпатов - Всеобщая история искусств. Искусство древнего мира и средних веков. Том 1

Даже в таких произведениях романского искусства, где незаметно намеренное подражание древним образцам, художники достигают большой силы выражения и лаконизма. В витраже начала XIII века «Явление Павла Амвросию» (191) мы находим всего две фигуры; но несложный мотив чудесного явления страждущему человеку помощника выражен с человеческой трогательностью. Павел склоняется над ложем спящего Амвросия; ложе Амвросия поставлено слегка наискось, будто спящий приподнимается навстречу — ему. В греческом лекифе V века было тоже представлено таинственное явление (ср. 79). Но античный мастер подчеркнул обособленность фигур изящного юноши и обаятельно прекрасной девушки. Даже в византийских миниатюрах с их более подчеркнутым чувством (ср. 138) нет такой силы любви, такого могучего влечения людей друг к другу, как в этой несложной романской композиции. В ней незаметно вычурного узора линий, но грубые закругленные контуры фигур приведены к согласию с овалом обрамления и подчинены одному ритмическому ключу.

Вершина романского искусства — это скульптура западного портала Шартра (192). Скульптура Шартра занимает среднее место между школой Юга и традициями бургундской пластики, как Аттика занимает среднее место между Пелопоннесом и Малой Азией. Сливаясь с стройными столбами, обрамляющими портал, шартрские статуи исполнены стремительного порыва; самые статуи почти приравниваются к колоннам. Складки одежды, ниспадая, образуют правильные параллельные линии, подобие каннелюр. Но эти линии не низвергаются вниз, как складки кариатид Эрехфейона (ср. 82). В стройных, как стебли, шартрских фигурах движение, как сок, поднимается кверху и завершается, как нежным цветком, одухотворенными головами. Это движение обладает большой выразительностью: в нем и торжественное предстояние, и душевный порыв, и стремительность, и вместе с тем мужественная деятельная сила, превосходящая созерцательный образ византийской Оранты (ср. 136). Сквозь дробный узор складок одежды ясно проглядывает нежно обозначенная грудь одной из женских фигур Шартра. Некоторая сухость и даже манерность исполнения бургундских произведений (ср. 187) уступает место в Шартре величавой простоте форм и нежной пластике тела.

Граница между романским стилем и готическим падает на разное время в разных странах и в разных видах искусства. Во французской архитектуре это около 1150 года, во французской скульптуре около 1200 года. В Германии перелом происходит еще позднее. В готическом искусстве достигают большей зрелости и чистоты выражения многие черты романского искусства. Это касается и композиции храма, и понимания скульптуры и живописи. Но в готическом искусстве с его напряженным движением, переходящим порой в утонченность, теряются многие достоинства романского стиля: его спокойствие, уверенность и сила. Во всяком случае значение романского искусства далеко не исчерпывается тем, что оно служило ступенью, которая ведет к готике. Само романское искусство имеет большую художественную ценность.

Романское искусство имеет точки соприкосновения с византийским искусством и с развивавшимся в те же годы искусством ислама. Но романские мастера смелее, чем византийцы, порою совершенно по-варварски, обращались с классической традицией, и это помогало им быть более самобытными. Романских мастеров привлекали другие стороны античности, чем византийцев: византийцы продолжали традицию позднеантичной живописи и пространственной архитектуры; наоборот, романские мастера тяготели к объемности античной скульптуры и развивали пластическое начало в архитектуре. Романские памятники уступают памятникам ислама в тонкости выполнения. Их преимущество в выражении силы и материальности, человечности. В романских архитектурных памятниках больше расчлененности (144 ср. 182), в изобразительном искусстве больше глубины чувства (140 ср. 190).

Отпечаток варварского вкуса в романском искусстве имел большое историческое значение; в этом проявилась существенная подоснова всего западноевропейского искусства. Романское искусство сложилось в эпоху крепостного права; но, по образному выражению Энгельса, между античным рабом и средневековым крепостным стоял свободный франкский крестьянин. Многие навыки, воззрения, поверия, нравственные представления этой свободной поры были сохранены в толще народной массы. Народ был силой, с которой приходилось считаться создателям романского искусства. В романском искусстве лежат корни крестьянского искусства нового времени с его узорами, вышивками, резьбой, в котором из века в век повторялись многие выработанные в XI–XII веках мотивы. В условиях классового неравенства феодального общества эти народные мотивы и вкусы не могли получить дальнейшего развития. Они просачиваются и в позднейшее западноевропейское искусство: мы находим простонародную силу и в образах Джотто, и в живописи Караваджо, и порою у Рембрандта, особенно в его офорте «Голгофа» (1653 год), напоминающем романский рельеф.

Особенную привлекательность придает романскому искусству тот новый героизм, который после распада античного общества приобрел законченные формы в XI–XII веках. Еще Вико говорил о возвращении человечества к гомеровским временам, а Маркс отмечал «реальное чувство величия» в средние века. Правда, в средние века лишь знать обладала всеми общественными преимуществами и материальными благами, положение низших слоев было тягостным и бесправным, но рыцарство в XI–XII веках не было еще упадочно изысканным, как в XIII–XIV веках и особенно позднее. В отличие от древнеримского патрициата, гордого лишь знатностью происхождения, в раннесредневековом рыцарстве придавалось значение и личным заслугам. Недаром при посвящении говорили: «Sois preux» (Будь храбрым). Недаром поздние предания о рыцарских приключениях и подвигах могли увлечь благородное сердце Дон-Кихота. Сила средневековых людей заключалась в непосредственном, прямом отношении к миру; вещи назывались своими именами; люди сохраняли между собой еще значительную простоту отношений. Даже в «Нибелунгах» Зигфрид вместо излияний в любви прямо мечтает о том, чтобы полежать с Брунгильдой.

Наступление средневековья знаменовало конец античной культуры. Но в эпоху сложения зрелого романского стиля античность как бы восстает преображенной. Человечество смогло подняться в XI–XII веках на новую и в некоторых отношениях более высокую ступень в сравнении с античной культурой. После тысячелетнего развития оно вышло из своих испытаний обогащенным, с более глубоким представлением о мире и человеке. На основе этого опыта Абеляр еще в первой половине XII века мог отстаивать чувство любви с той страстностью, которая была незнакома даже Алкею и Сафо. Правда, лучшие мастера Возрождения, и в том числе Микельанджело, отмахивались от варварского средневековья, и тяготели к античности. Но мы не поймем его могучего Саваофа или гневного Иезекииля, если забудем, что образы, вроде шартрского Иакова, были их далекими предшественниками.