неизвестен Автор - Литературный текст (Проблемы и методы исследования)

Я видел себя в зеркале отроком, но теперь не помню и его. Видел юношей - и только по портретам знаю, кого отражало когда-то зеркало" (2, с. 274). Все перечисленные и неперечисленные зеркальные отражения признаются повествователем неистинными: "Но разве мое - это ясное, живое и слегка надменное лицо? Это лицо моего младшего, давно умершего брата" (2, с. 274). Они неистинны, ибо, как указывал Бахтин, "одинокий голос чистого самовысказывания и заочный образ никогда не встречаются (нет плоскости для этой встречи) или наивно смешиваются (самосозерцание в зеркале) <...> В заочном образе мира нет голоса самого мира, нет и его говорящего лица, а только спина и затылок"15. Отсюда - "фальшь и ложь, неизбежно проглядывающие во взаимоотношении с самим собою"16. "Фальшь и ложь" возникают именно из-за овнешляющего взгляда зеркала на мое "я". Поэтому Бунин, в частности, не спешит признать собою все зеркальные образы. Хотя все эти образы есть пространственно воплощенное и как бы сегментированное время, которое, в свою очередь, можно представить в качестве пространственной реализации памяти, главного и сокровенного богатства Бунина, человека и художника.

Таким образом, зеркало становится у Бунина символом памяти17, материализованным, вещным ее знаком. И обретение зеркалом этого символического смысла происходит, напоминаем, благодаря тому моменту пробуждения сознания, что навеки связался в воспоминании бунинского повествователя с узнаванием себя в зеркале "у истока дней". Мало того, ситуация встречи с зеркалом оказывается для автора-повествователя "судьбоносной" еще по одной весьма важной причине. Пытаясь "вспомнить еще хоть что-нибудь" о том дне, когда зеркало явилось ему, повествователь говорит, что вспомнить "никогда не удавалось"(2, с. 266): однако, "вспоминая, я быстро переходил к выдумке, к творчеству, ибо и воспоминания-то мои об этом дне не более реальны, чем творчество" (2, с. 266-267). Если принять гипотезу самого Бунина о том, что источник его духа и творчества - некие пра-воспоминания, носящие доиндивидуальный, как бы коллективный и досознательный характер (на чем основана концепция прапамяти в творчестве Бунина, вы(64)строенная Ю. Мальцевым18, то окажется что зеркало дав начало процессу воспоминаний-сновидений, тем самым явилось толчком и к творчеству писателя. Воссоздавая свое первое знакомство с отражательной способностью зеркала, Бунин писал: "И сладко было снова и снова тешить себя несбыточной мечтою побывать, пожить в этой отраженной комнате!' (2, с. 267). Сраженный мир - традиционная и производная от зеркальных свойств метонимическая метафора поэзии, искусства. В ее русле мыслит свое творчество Бунин, но в контексте событий рассказа сама эта формула утрачивает банальность и наполняется смыслом прямым и опасным для художника, обретает оттенок запретности. Как запретные оцениваются повествователем опыты с зеркалом в детстве: "Зеркало блеснуло, завалилось назад - и все исчезло. И как раз в эту минуту кто-то хлопнул дверью, и я вздрогнул и громко крикнул от страха" (2, с. 266). Совпадение деталей ("кто-то хлопнул дверью") здесь, конечно, не может быть чисто случайным. Само слово "сладко" - излюбленный бунинский оксюморон вмещает и смыслы, прямо противоположные его лексическому значению: сладко, т. е. ужасно, жутко, так что захватывает дух, страшно и опасно, но и неотразимо в своей притягательности. Ср. в этом же рассказе при описании похорон сестры: "И как чувствовал я в этот день всю сладость страстных рыданий матери, когда заливающийся тенор грустно утешал ее неизреченной красотою небесных обителей" (2, с. 271).

Итак казалось бы, до-зеркальная стадия в рассказе Бунина - это стадия "пустоты, несуществования", чисто объектною восприятия, несознавания и, по существу, бездеятельности духа. Соответственно с открытием зеркала приходит все то, чего не было прежде. Но как раз в этом "не было" бунинский повествователь позволяет себе усомниться:

"Где я был до той поры, в которой блеснул первый луч моего сознания, пробужденною светлым стеклом, висевшим в тяжелой раме между колонок туалета? Где я был до той поры, в которой туманилось мое тихое младенчество?

- Нигде, -- отвечаю я себе.

Но, в таком случае, я, значит, не существовал до этой поры?

- Нет, не существовал.

Но тут вмешивается сердце:

- Нет. Я не верю этому, как не верю и никогда не поверю в смерть, в уничтожение. Лучше скажи: не знаю. И незнание твое - тоже тайна" (2, с. 273). Показательно, что сам вопрос повествователя о своем досознательном и дорожденном состоянии возникает в рассказе в восьмой главке, после описания заключительной попытки героя разгадать тайну зеркала. Диалог повествователя с самим собой можно прочесть не только по заготовленному европейской литературной традицией стандарту - как разговор "сердца" с "рассудком", чувства с трезвым знанием. Но, используя логику Бахтина, его (65) можно прочесть и как диалог между единственным и исключительным "я", абсолютно бесконечным внутри себя, с заочным и завершенным образом "я", порожденным зеркальной перцепцией. "...Я не могу весь войти в мир, а потому не могу и весь выйти (уйти) из него. Только мысль локализует меня целиком в бытии, но живой опыт не верит ей"19, так писал Бахтин. Все "по Бунину", кроме единственного бахтинского противопоставления мысли живому опыту. И здесь мы выходим к едва ли не главному пункту бунинской "философии жизни" - его философии сознания.

Непрерывный поток сознавания не рождался и не кончался для писателя с индивидуальным, отдельным существованием. "У нас нет чувства своего начала и конца" (5, с 7), - гласит одна из первых фраз "Жизни Арсеньева". "Разве я уже не безначален, не бесконечен, не вездесущ?" (4, с. 433) - вопрошает автор-повествователь в рассказе "Ночь", где само повествование представляет нам запечатленную в слове "непрерывную ментальность" (Ж. Лакан), живую и непрекращающуюся деятельность сознания. С этим связан упоминаемый выше феноменологизм художественного мироощущения Бунина. Впрочем, на наш взгляд, в категории "чистого сознания" у Бунина гораздо больше моментов, роднящих его с восточным, в частности буддийским, типом миросозерцания, чем с тем, что утвердило себя в западноевропейской феноменологии20. Истинно бессмертным и вездесущим началом индивидуального бытия для Бунина был не абсолютный мировой дух, не индивидуальная или коллективная душа, но абсолютный поток сознания, который проявляет себя в отдельном "я", и в известный момент жизни это "я" находит, обретает себя в нем, хотя одновременно обретает и невыносимые сомнения в подлинности происходящего, в себе и своей принадлежности к столь многообразному объективному миру (ибо равно, но разно объективны и мое сознание, и окружающий меня мир, и природа, в том числе мое тело, восприятие и т. д.). Напомним, что в рассказе "У истока дней" все, что предшествовало началу сознательного, т. е. самосознающего бытия, названо Буниным словом "пустота" - ключевым в философии Востока, и в частности буддизма. К. Юнг так толковал его смысл: "Пустота" - есть состояние за пределами каких бы то ни было суждений или утверждений, однако вся полнота ее многообразных проявлений скрытно пребывает в душе"21. Истинная реальность или пустота - шуньята в буддизме - неописываема и невыразима категориально. В одной из самых популярных и центральных для буддизма сутр. Сутре сердца праджня-парамиты, говорится: "'Материя не отлична от пустоты. Пустота не отлична от материи. Материя - это и есть пустота. Пустота - это и есть материя <...> Все дхармы имеют пустоту своим сущностным свойством"22. Не случайно символом Совершенства и Просветления служит на Востоке ничего не отражающее пустое зеркало. И зеркало Бунина было (66) действительно пусто, пока в него не заглянул его маленький alter ego, герой "истока дней".