неизвестен Автор - Литературный текст (Проблемы и методы исследования)

Что же происходит у "советского" писателя Даниила Хармса? Деконструкция человека, о которой мы вели речь, не отнимает сексуальности: в то же время Хармс с достаточной последовательностью пользуется критерием сексуальности для выделения двух групп людей: одну из них составляют мужчины и женщины, в другую входят дети, старухи и просто "человек", как правило наделенный властной функциональностью. Вторая группа с ее подчеркнутой асексуальностью вызывает постоянно прокламируемую ненависть Д. Хармса. Более того, "старуха" и "человек" являются агрессивной помехой в сексуальном поведении личности. Так, в "случае" "Помеха" (1940) (2, с.110-112) эротическая "игра" Пронина и Ирины Мазер прерывается безымянным "человеком в черном пальто", а причиной ареста персонажей становится их личностное начало, проявляющееся в сексуальном поведении. Мы вольны вчитывать в этот текст сколь угодно исторически обоснованное социальное содержание, но дело-то в том, что у Хармса в непримиримой оппозиции оказываются человек сексуальный (= личность, индивидуум) и человек асексуальный (= безликая агрессивная функциональность).

Чрезвычайно знаменателен эпизод из повести "Старуха" (1939), включающий диалог между повествователем и "дамочкой". Существенность этого эпизода подчеркнута тем, что диалог предваряется незакавыченной фразой: "И между нами происходит следую(138)щий разговор", - тогда как именно эта фраза ( с заменой "нами" на "ними") вынесена в эпиграф, принадлежащий перу К. Гамсуна.

Разговор между "я" и "она", инициатором которого, кстати, явилась "дамочка", строится на основании взаимного тяготения Стоит обратить внимание на следующий момент в эпизоде (1, с.303):

Она: Вы любите пиво? Я: Нет, больше люблю водку. Она: Я тоже люблю водку.

Я: Вы любите водку? Как это хорошо! Я хотел бы когда-нибудь с вами вместе выпить. Она: И я тоже хотела бы выпить с вами водки.

"Пиво" ("Я иногда ем в пивной" ) - знак социализированного доведения, тогда как "водка" - индивидуального пристрастия ("люблю"). Обращает на себя внимание и то, что "любовь к водке" устойчиво порочна с точки зрения безликого (!) общественного мнения. Через этот комически сниженный мотив индивидуальное отчуждается от социального. Кроме того, "водка" как объединяющее персонажей начало предельно упрощает их взаимопонимание, становясь поводом к сближению:

Я: Что вы скажете, если нам сейчас купить водку, пойти пить ко мне.

Я живу тут рядом. Она (задорно): Ну что ж, я согласна.

Беспрепятственность сближения осложняется тем, что герой вспоминает о мертвой старухе у него в комнате и робко ретируется. Безымянная "дамочка", являясь абстрактным воплощением женского сексуального начала (здесь еще и очевиден мотив снижения романтической "любовной" модели), оказывается в оппозиции столь же безымянной старухе - роковому, довлеющему субституту жизни, свободы, любви и т.д. Властно-подавляющее начало в старухе (1, с.298-299) вплоть до ее "демонстративной" смерти подчиняет себе существование героя, порабощая его личность, и даже гиньольное избиение трупа лишь подчеркивает бессилие "я" в попытке противопоставить мертвому (во всех смыслах) и бесполому началу какую-либо утвердительную энергию личностного существования.

В этой группе, где представлены мужчины и женщины, Хармс выделяет вполне тривиальные подгруппы. Писатель исключает мотив любви во взаимоотношениях между "подгруппами". Хармс демонстрирует достаточную меру изолированности "подгрупп" друг от друга. Секс оказывается сугубо игровым, внешним мотивом, соединяющим мужчину и женщину, причем если первый представляет собой "сексуального мечтателя" по преимуществу, то вторая - "сексуальную машину". Отсюда - закон "игры" будет включать в себя соблазнение, вожделение и проигрыш, который становится результатом либо вторжения помехи (о чем - выше), либо несовместимости целей. Поэтому Хармс снимает не только мотив любви, но и даже физиологической удовлетворенности. Здесь он вполне логичен, поскольку егo художественный мир сопротивляется всякой антитезе деконст(139)рукции. Сексуальность хармсовских персонажей обладает качеством, "вещной" отделенности от человека (что вполне закономерно в системе писателя), но она властно воздействует на сознание и поведение. Соблазнение (т.е. активное начало) является прерогативой женщины, а точнее, женских "половых органов". Сама процессуальность соблазнения снимается Хармсом , что вполне логично, поскольку писателю важнее давать положения ("случаи"), чем действия. Таким образом, эротическая процессуальность замещается порнографической данностью. Определенно можно сказать, что Хармс - вполне порнографический писатель, и это подтверждается многими его текстами ("Обезоруженный...", "Теперь я расскажу, как я родился ..", "Я не стал затыкать ушей...", "Лекция", "Сладострастная торговка" и др.). Здесь важен акцент на том, что женских "половых приборов части" (1, с.225) механически вызывают примитивную физиологическую реакцию. Мотив женской наготы напрочь лишен у Хармса эстетико-эротической созерцательности; в нем присутствует эскалация физиологизма, вплоть до запаха (1, с.224-225; 2, с.107; 2, с. 123-124, 2, с. 129 и др.). Агрессивная физиологичность женского сексуального начала актуализирует и обособляет то, что Бахтин застенчиво называл "телесным низом". У Хармса эта область является объектом ненависти со стороны бесполой группы (см., например, "Фома Бобов и его супруга", 2, с. 165-167) или же вожделения со стороны мужчин. Однако мужчине отведена роль пассивного мечтателя и созерцателя либо комической жертвы. В этой роли мужчина жалок и смешон, поскольку, имея властную претензию, не в силах ее реализовать ("Сладострастная торговка", "Обезоруженный или неудавшаяся любовь", "Личное переживание одного музыканта" и др.). Знаменателен фрагмент из "Пяти неоконченных повествований" (2, с.91-92), где "четыре любителя гарема", с одной стороны, вполне скабрезно "рассуждали о гаремной жизни", а с другой, - не нуждаясь в реализации этих рассуждений, довольствовались безудержной и грязной пьянкой. Кстати, если в женской сексуальности, по Хармсу, доминирует "телесный низ", то в мужской "телесный верх", отсюда - комический разрыв между вожделением (вполне "головным") и его осуществлением. Так, в уже упоминавшемся "Обезоруженном..." (2, с.66) Лев Маркович, вожделеющий безымянную и вполне абстрактную даму, страстно добивается ее, но в кульминационный момент не может найти "инструмента". В уморительно-непристойной "Лекции" (2. с. 107-108) "теоретик" Пушков вдохновенно "моделирует" женщину, выделяя ее механичность ("станок любви") и нижнетелесный физиологизм (цитаты упускаю). Каждая из формулировок Пушкова cопpoвождается ударами "по морде...", сыплющимися на него из безличной, "нейтральной" зоны ("стукнули", "трахнули", "получил", "ударили"). И чем энергичнее "теоретизирование" переходит в вожделение, тем интенсивнее гиньольное насилие. Искусственно сконструированная модель женщины, как и реально терпящий поражение "конструктор"-мужчина демонстрируют невозможность органического еди(140)нения между людьми. Самая мощная, естественная и непосредственная человеческая энергия - сексуальная, не находя своего воплощения, терпит крах в попытке утвердить хотя бы природное устойчивое начало в деконструированном человеческом мире Даниила Хармса. Этот мир кончается не "взрывом" и не "всхлипом" ( как в "Полых людях" у Т. С. Элиота), а безостаточным и безэмоциональным превращением в Ничто.