Юрий Лотман - Комментарий к роману А С Пушкина Евгений Онегин

XIII-XVII - Видимо, по первоначальному замыслу споры энтузиаста Ленского и скептика Онегина должны были составить основное содержание главы. С этим связаны наброски:

От важных исходя предметов

Касался часто разговор

И русских иногда поэтов

Со вздохом и потупя взор

Владимир слушал как Евгений

[Венчанных наших сочинений]

[Парнасе] [достойных] [похвал]

[Немилосердно] поражал

(VI, 279).

Передавая Онегину собственные критические оценки русского романтического Парнаса, автор предельно приблизил героя к своей позиции повествователя. Это подчеркивалось тем, что, развивая тему в черновом варианте, П, возможно, собирался использовать стихи, которые в дальнейшем вошли в "Демона" и знаменовали "победу" Онегина над поэтом и конечное слияние их воззрений (см. VI, 279-280).

Если добавить, что черновой текст позволяет говорить и о сближении Онегина с образом Алеко, над которым П работал в это же время ("Какие страсти не кипели В его измученной груди..." - VI., 280), то станет очевидным, что в этот момент работы над второй главой центральный герой романа настолько приблизился к повествователю, что создалась угроза их слияния и как бы возрождения принципов романтической поэмы. Чтобы не произошло этого, П попытался прибегнуть к условному снижению образа повествователя. Когда Онегин стал воплощением высших возможностей личности автора, условное "я" носителя речи должно было обрисовать его низшего двойника. Если в "измученной груди" Онегина "кипели страсти", то и носитель авторской речи, сделавшийся вдруг объектом иронии и, следовательно, отчужденный от авторской точки зрения, не остался им чужд:

Что до меня, то мне на часть

Досталась пламенная страсть.

XVIIб

Страсть к банку! ни любовь свободы

Ни Феб, ни дружба, ни пиры

Не отвлекли б в минувши годы

Меня от карточной игры

Задумчивый, всю ночь, до света

Бывал готов я в эти лета

Допрашивать судьбы завет,

Налево ль выпадет валет

Уж раздавался звон обеден

Среди разбросанных колод

Дремал усталый банкомет

А я [нахмурен] бодр и бледен

Надежды полн, закрыв глаза

Гнул угол третьего туза

(VI, 280-281).

В связи с общим изменением плана второй главы описание споров двух друзей было резко сокращено, строфы, сближающие Онегина с "Демоном", выпали, отпала необходимость и в иронии в адрес повествователя. Банк азартная карточная игра, в которой играет понтёр против банкомета. Понтёр ставит карту, банкомет мечет карты из другой колоды направо и налево. Если поставленная понтёром карта выпадает налево от банкомета, понтёр выигрывает. После каждой талии (прометки колоды для всех партнеров) старые колоды выбрасывают и распечатывают новые. Поэтому после длительной игры играющие бывают окружены разбросанными колодами. "Гнуть угол" на поставленной карте означает удваивать ставку.

XIV, 2 - Все предрассудки истребя... - Истребление предрассудков один из основных лозунгов Просвещения XVIII в., поскольку затемнение разума народа считалось условием возникновения деспотизма. См. далее с. 194-195. В таком идеологическом контексте строка выступала в положительном эмоциональном ореоле. Однако в целом интонационном движении строфы она приобретает ироническое звучание, поскольку в результате победы Разума над Предрассудком торжествует не Свобода, а Эгоизм.

5 - Мы все глядим в Наполеоны... - отношение П к Наполеону во время работы над второй главой было сложным. С одной стороны, в условиях реставрации и торжества реакционных монархий фигура свергнутого императора французов была окружена не только политическим, но и личным обаянием. Вяземский писал в 1820 г.: "Наполеон приучил людей к исполинским явлениям, к решительным и всеразрешающим последствиям. "Все или ничего" - вот девиз настоящего. Умеренность - не нашего поля ягода" (Остафьевский архив, т. II. СПб., 1899, с. 50).

Однако, с другой стороны, в свете критики романтизма, актуальным для П начиная с 1823 г. выступало другое обличие Наполеона: он становился символом и высшим проявлением всеевропейского эгоизма, в его деятельности подчеркивался политический аморализм и готовность всем пожертвовать личному честолюбию. А эти свойства были для П этическими соответствиями того, что в политике выступало как деспотизм. Наполеон в такой трактовке становился создателем новой тирании:

Явился Муж судеб, рабы затихли вновь,

Мечи да цепи зазвучали

(II, I, 314).

Наполеон связывался с типом разочарованного эгоиста, которому "чувство дико и смешно", с теми "безумцами", которые "рекли": "Нет свободы" (там же).

"Мы", от лица которого написана строфа, вносит голос этого поколения романтических эгоистов. Из него исключены автор, отделенный от тех, то почитает "всех нулями", ироническим тоном, и Онегин, который "вчуже чувство уважал" и был "сноснее многих". Это отличает строфу от, казалось бы, текстуально близкой к ней XLVI строфы главы первой. Там мысль:

Кто жил и мыслил, тот не может

В душе не презирать людей

дается от имени некоторой общей позиции автора - Онегина. Здесь, несмотря на некоторое фиктивное "мы", автор, и в определенной мере Онегин, находятся вне очерченного в строфе мира эгоизма.

XVI, 3 - Племен минувших договоры... - Речь идет о трактате Ж.-Ж. Руссо "Об общественном договоре" (1762). Знание "Общественного договора" было исключительно широко распространено в русском обществе начала XIX в. Братья Муравьевы познакомились с ним еще в детстве, В. Ф. Раевский эту книгу "вытвердил как азбуку" ("Лит. наследство", 1956, т. 60, кн. I, с. 116). Однако отношение к ней не было единодушным. Наряду с восторженными оценками, встречались и такие: "Теория договора есть настоящее буффонство" (см.: Декабрист Н. И. Тургенев. Письма к брату С. И. Тургеневу. М.-Л., 1936, с. 319). Это определило направление споров.

4 - Плоды наук, добро и зло... - Плоды наук - имеется в виду трактат Руссо "Способствовало ли возрождение наук и искусств очищению нравов" (1750), положивший начало известности Руссо как философа и публициста. Высказанное Руссо убеждение в ложности направлений всей человеческой цивилизации продолжало волновать русских читателей 1820-х гг. Кюхельбекер, например, вспоминал слова Грибоедова о том, что "он в Москве и Петербурге часто тосковал по кочевьям в горах кавказских и равнинах Ирана, - где, посреди людей, более близких к природе, чуждых европейского жеманства, чувствовал себя счастливым" (Кюхельбекер, с. 118). П в период работы над "Цыганами", видимо, перечел трактаты Руссо. М. П. Алексеев объяснил эти слова иначе, указав, что Онегин и Ленский "могли спорить на тему о науке в более общем смысле - ее общественном значении и о результатах ее применения к практической жизни" (Алексеев, с. 7). Противоречия между этими высказываниями нет: обсуждение перспектив науки в 1820-х гг. неизбежно связывалось с вопросами о роли и путях цивилизации и историческом прогрессе.