Сергей Львов - Питер Брейгель Старший

Но далеко не всегда шутки и наряды этих любимцев карнавала были так безобидны. Их колпаки и балахоны иногда опасно напоминали платье и головные уборы вельмож и князей церкви, их словечки были полны острых намеков на злобу дня. Карнавальные дни традиционно были днями больших вольностей, люди могли без особой опаски смеяться над всем, о чем было небезопасно говорить в другое время. Испанские власти очень косо смотрели на карнавальные вольности. Во времена Брейгеля были изданы указы, ограничивающие и стесняющие их.

Язык аллегорий, намеков, иносказаний — извечный язык народного протеста, загоняемого вглубь страхом преследований и официальными запретами, — смолоду стал внятен Брейгелю. Он изучал его в карнавальной сутолоке, в суматохе подготовки к представлениям риторических камер. Он учился не только понимать этот язык, но и пользоваться его скрытой от одних, но явной для других азбукой.

Он жадно впитывал все, что видел и слышал на улицах Антверпена. Его рисунки, послужившие впоследствии основой для гравюр, говорят о поистине неисчерпаемом запасе впечатлений, собранных смолоду на городских улицах. Вот знаменитый рисунок «Падение Симона-волхва». Это не столько иллюстрация к апокрифу о Симоне-волхве, история которого изображена так, как могла бы быть представлена в спектакле риторической камеры, сколько изображение балаганных трюков и фокусов того времени. Вот акробат, который делает мост, опираясь не на руки, а на острия кинжалов. Вот другой — он танцует на руках, вращая ногой обруч с бубенцами. Здесь балансируют на лестнице, ходят по канату и даже показывают трюк с отрубленной головой.

Реальные типы жонглеров, акробатов, канатоходцев сочетаются на листе с изображениями гротескных чудищ. Трюки, которые делают люди, в карикатурной форме повторяются фантастическими животными с телами обезьян, лягушачьими лапами, мордами летучих мышей. Все это сплетено в вереницу бешено движущихся тел.

В центре этого действа мы не сразу находим падающую навзничь фигуру Симона-волхва.

Вспомним еще раз толпу вокруг балагана, где Уленшпигель предсказывает судьбу: его окружают купцы, кораблевладельцы, солдаты, молодые повесы, красотки — все жаждут за недорогую цену заглянуть в свое будущее.

Шарлатаны, громко, в рифму выкликавшие названия своих снадобий, лекари, готовые излечить все болезни чудодейственными каплями, отварами и мазями, операторы, сулившие страждущим операцию извлечения камней безумия из головы, — все они не прошли мимо зоркого внимания Брейгеля. Именно такую операцию, ее простодушных жертв, наглых обманщиков-лекарей и благоговейно взирающих на происходящее зевак он изобразил на рисунке, ставшем известной гравюрой.

Он изобразил и многие другие жанровые сцены из жизни тогдашнего города, очень часто в смелом, карикатурном преувеличении, но всегда точно и верно.

Увы, он видел не только шутов и шутих, не только торжественные представления, не только простодушных зевак и хохочущих зрителей, горланящих шарлатанов, восхваляющих свой товар или свое искусство.

Костры и виселицы впервые ранили его взгляд в детстве. Он увидел их и здесь. В пору ранней юности Брейгеля расправы над еретиками, обставленные со зловещей торжественностью, были сравнительно редки. Каждое запоминалось особенно и отдельно. Но как раз к концу ученичества Брейгеля Карл V снова повелел особенно строго исполнять указы против еретиков. Пытки, костры, казни стали постоянным зрелищем. Доносы и доносчики — постоянной темой тревожных разговоров. «И куда ни приходил бедный Уленшпигель, везде, исполненный ужаса, он видел только головы, торчащие на шестах, он видел, как девушек бросали в мешках в реку, голых мужчин, распятых на колесе, избивали железными палками, женщин бросали в ямы, засыпали их землей, и палачи плясали сверху, растаптывая им груди». Шарль де Костер ничего не выдумал в этом леденящем душу описании. Оно целиком восходит к хроникам времен Брейгеля. Об этом писали и люди, которых ужасали эти злодейства, и те, которые считали, что с еретиками поступают по заслугам.

Эти строки Шарля де Костера подсказаны событиями, современником и очевидцем которых был Питер Брейгель. Все мучительства, изображенные художником, не плод мрачного воображения и не фантазия мизантропа. Это — действительные наблюдения, это — не желающий уходить из памяти жизненный опыт.

За годы учения у Питера Кука — а их было, может быть, более десяти и во всяком случае не менее шести — Питер Брейгель освоился со всем, что было прекрасного и красочного в жизни Антверпена. Родным стал для него городской пейзаж и дали, видные с городских башен, привычна Шельда с толпящимися кораблями, знакомыми стали цвета городских крыш, пятна пестрых нарядов. Но и все, что было грозного и страшного в жизни города: жестокие законы против нищих и бродяг, калеки с обрубками рук и ног, уроды и слепые, вызывавшие не сочувствие, а грубую насмешку толпы, зловещий язык королевских эдиктов — все это было окружением, которое питало его наблюдательность, давало темы, определяло отношение к миру.

Учитель его, Питер Кук, видевший и изобразивший окружающее только преувеличенно прекрасным, из всех человеческих костюмов замечавший только парадные одеяния, из всех поз — только горделивые, вряд ли понимал, что происходит в уме его ученика, бесконечно трудолюбивого, не очень разговорчивого, постоянно размышляющего над чем-то своим.

Странное дело!

Питер Брейгель не пропускал ничего, что видел на площадях и улицах города — характерная физиономия, резкое неловкое движение, наряды и лохмотья, улыбки и гримасы — он замечал и запоминал все. Но когда он возвращался с улицы в мастерскую, оказывалось, что наблюдения эти здесь ни к чему, они не имеют никакого отношения к его работе. В мастерской нужно рисовать по образцам, привезенным из Италии или сделанным учителем, нужно по его указаниям и по строгим правилам писать куски в парадных картинах, подчиняя свой глаз и руку глазу и руке учителя.

Впечатлениям, вынесенным из родной деревни, наблюдениям, собранным в Антверпене, решительно не было места в этом искусстве. В душе ученика невольно возникает вопрос: если приемы композиции, если подход к цвету и перспективе, которым учит мастер, пригодны для его парадных картин, можно ли ими передать то, что неотступно стоит у тебя перед глазами, живет в твоей памяти? В пору долгого ученичества Питер Брейгель не мог не ощутить этого вынужденного противоречия: учился он одному, а влекло его другое.

Как и все антверпенцы, Брейгель за эти годы стал свидетелем многих важных событий, вошедших в историю Нидерландов, описанных в хрониках, в отчетах дипломатов, в письмах путешественников.