Сергей Львов - Питер Брейгель Старший

В 1549 году, когда Брейгелю было около двадцати пяти лет, Антверпен был удостоен высоким визитом. Его посетил наследный принц Филипп II, сын императора Карла V. По желанию отца он знакомился со своими будущими владениями. В сопровождении огромной свиты посетил он Фландрию, Брабант, Голландию, Геннегау и Зеландию. Каждая провинция, каждый город готовился к его приезду долго и со смешанными чувствами, с надеждами, не подкрепленными никакими добрыми сведениями о будущем правителе, и опасениями, которые, разумеется, никто не высказывал вслух.

Не зная, чем их поразит Филипп, антверпенцы решили поразить его пышностью и великолепием приема. Предстоящий визит, несомненно, обсуждался в доме и в мастерской Питера Кука. Да и могло ли быть иначе? В качестве придворного живописца Карла V он получил от города почетное поручение — спроектировать, построить и украсить одну из триумфальных арок в честь высокого гостя. Арки должны были представлять аллегории Мира, Довольствия, Плодородия, Мудрости, Изобилия, для чего в памяти Питера Кука было немало готовых образцов. Кроме того, он внимательно изучал выпущенную несколько десятилетий назад гравюру «Въезд в Антверпен», изображавшую сооружения, воздвигнутые по случаю приезда Карла V. Нужно было не отстать от предшественников и укрепиться в славе не только живописца, но архитектора и декоратора. В мастерской кипела работа.

Слухи о характере и взглядах наследника, о его фанатизме, сумрачной жестокости, высокомерном презрении ко всему неиспанскому, доходившие до Нидерландов, не только не вызывали к нему симпатий, но заставляли ждать его приезда, а главное, его будущего восшествия на престол с большой опаской. Питер Кук был далек от таких мыслей, он торжествовал, что получил важный заказ, что он не только по званию, но и по сути придворный художник.

Наконец Филипп прибыл в Антверпен. Здесь, как и всюду на своем пути, он вынуждал себя делать все возможное, чтобы расположить к себе нидерландцев. В каждой провинции, в каждом городе он торжественно присягал, что будет соблюдать привилегии и льготы здешнего дворянства, общин и подданных, уважать обычаи и предания, привычки и нравы. Нелегко давалась ему такая клятва! Летописец рассказывает, что, когда Филипп присягал в Брюсселе, его рука так сжалась от судороги, что он поспешил снять ее со священной книги.

Прошло не много лет, и Нидерланды с ужасом узнали цену этим клятвам, но в сентябрьские дни первого путешествия Филиппа они старались верить ему, старались не замечать насильственной вымученности, с которой произносятся обещания, и ледяного безразличия, с которым Филипп выслушивает ответные речи своих будущих подданных. Обидно было, что Филипп словно бы не видит и, во всяком случае, никак не ценит ни сил, ни средств, затраченных на торжественный прием.

В Антверпене процессия встречающих растянулась на несколько миль. Впереди шли герольды, за ними — самые знатные люди города. Их облекали одежды из тяжелого красного бархата, сшитые нарочно для этого случая. Именитых граждан сопровождали слуги, новые ливреи которых тоже стоили немалых денег. Сверкали металлической отделкой сбруи коней. На них гарцевал многотысячный эскорт городской милиции. Простым горожанам, высыпавшим на улицы города и тоже разодетым во все самое лучшее, не было числа. Музыка гремела не умолкая. Из окон свешивались ковры. На домах трепетали флаги. На площади выкатывали бочки с вином и выносили угощение. Триумфальная арка, сооруженная Питером Куком, была лишь одной из двадцати восьми, выстроенных на улицах города, и мастер не без ревнивой тревоги сравнивал свое создание с остальными двадцатью семью. Друзья и домочадцы горячо говорили ему, что его арка не только не уступает другим, но даже превосходит их, ибо мастер применил такие секреты перспективной иллюзии, что арка кажется издали и глубже и протяженнее своих истинных размеров.

Разумеется, в этот день, который придворные летописцы с придыханием назовут великим и историческим, а придворные версификаторы прославят в латинских и испанских стихах, Питер Брейгель не оставался дома. Пышная яркость нарядов, особенно заметная в свете сентябрьского солнца, узоры ковров, свисающих с балконов, штандарты и знамена, развевающиеся на ветру, пухлые облака дыма от орудийного салюта, серебряные вспышки подъятых к небу труб, но главное — торжественная, иногда чуть глуповатая напряженность празднично разодетых горожан, высокомерные физиономии испанской свиты Филиппа; художнику было на что поглядеть в этот день, было что запомнить, над чем поразмыслить.

Вместе со всеми антверпенцами он стремился разглядеть того, ради кого были все эти долгие и многотрудные приготовления, совершались все эти непомерные траты. Одни триумфальные арки обошлись в тысячи гульденов каждая. И посреди этого ликования — истинного или показного — он видел молодое, бледное, высокомерно-замкнутое лицо и глаза, смотревшие сквозь людей, над людьми, мимо людей.

Кроме понятных причин, приковывающих все взгляды к Филиппу, у Брейгеля, наверное, была еще одна, особенная и личная. Молодой ученик художника и наследник императора были почти что ровесниками, во всяком случае, принадлежали к одному поколению. Государственный визит, повергший в такой трепет все Нидерланды, совершал совсем еще молодой человек. Вместе со всей толпой художник вглядывался в лицо своего ровесника. Он старался прочитать в этом лице характер, а в характере — судьбу не самого этого человека, а тех, кем он станет повелевать.

То, что он видел, вселяло тревогу. Пусть худо и тщедушно тело будущего повелителя, затянутое в парадный костюм. В конце концов, ни простой человек, ни принц крови не выбирают бренную оболочку по своему желанию. Страшно другое. Ничто, решительно ничто — ни сентябрьское солнце, ни приветственный перезвон городских колоколов, ни фанфарные сигналы труб, ни раскрасневшиеся от волнения лица самых красивых горожанок, ни пушечный салют, ни торжественные приветственные речи, — ничто не вызывает ответного движения на этом замкнутом, запертом, отгороженном от всего лице.

Да заметил ли вообще его высочество наши приготовления? — разочарованно сетовал Питер Кук. Вознаграждение за парадную арку он получил от города давно и сполна. Но ему страстно хотелось другого — одобрения. Одобрения высочайшего гостя. Его не воспоследовало. Не утешало даже то, что Филипп вообще не поднял взора ни на одну из арок, под которыми проезжал. Словно их и не было вовсе. Питер Кук не смог скрыть своей досады.

Питеру Брейгелю эти страдания были непонятны. Больше всего ученик от учителя отличался тем, что никогда не был придворным художником и никогда не помышлял им стать.