Дора Коган - Врубель

Этот задуманный образ «демонического» обещал ответить стремлению воплотить идеал, связанный и с классической гармонией и с раздумьями и сомнениями, — классический идеальный идеал, в который как внутренний закон входит дисгармония, конфликтность. «Демоническое» должно было ответить мечте о восстановлении цельности в идеале. Врубель питал эту мечту и прежде. Но теперь такого рода восстановление и цельность представлялись ему еще многосложнее, многообразнее. Художник «прозревает» связь античности и христианства и мечтает возвратить христианский миф к его первоистокам. «Демоническое», которое собирался воплотить Врубель, означало возврат в первозданный, древний мир. Художник всегда упивался античной мифологией, не расставался с томиком Гомера. Он знал Библию — героико-лирический Ветхий завет, любил прекрасного арфиста Давида, которого, кстати, напомнила всем мамонтовцам недавняя постановка мистерии «Царь Саул». И теперь библейский Давид неразрывно сплелся в его сознании с «Синим ангелом». И они вместе будили его воображение, его фантазию, позволяя предчувствовать, угадывать желанный лик.

Итак, «демоническое» Врубеля становится в неразрывной связи с стремлением к воплощению идеала во всей его романтической сложности в большой картине, к изживанию поверхностной бесформенности, к «агрессии» формы.

Эскиз, с которого началась работа, представлял собой узкую горизонтальную композицию. Были намечены пейзаж пятнами и Демон с мускулистыми скрещенными руками, напоминавший атлета или стерегущих священную гробницу воинов в его, Врубеля, «Воскресении». И, сразу удовлетворившись этим эскизом, художник стал работать на большом холсте. Этот образ «демонического» обещал унять тоску художника по той могучей чистой телесности, которая даст наконец жизнь его заветному «платоническому», даст ему плоть и кровь.

И теперь наконец кисть Врубеля, его руки, все его естество близко ощущало эту плоть, жаждало этой плоти.

Врубель почувствовал, что отрывается от прошлого и вступает с ним в борьбу, бросает ему вызов, уже когда стал вычерчивать композицию — трапециевидный блок тела юноши посреди холста горизонтального формата — блок, словно закрытый замком, замкнутый скрещенными руками с каменно тяжелыми кистями. Сам Демон словно бросал вызов этому прошлому, когда стал как бы расти в размерах, придвинулся к краю, заполнил поле картины настолько, что потребовал дополнительного холста (Врубель собственноручно его надшивал). Но и этого пространства ему оказалось мало: поистине вызывающе Демон перерос и этот холст — часть головы срезала рама, это подчеркнуло властную силу героя, как бы выявляло его скрытую энергию.

И теперь с каждым движением кисти и мастихина, с каждым мазком, проложенным широко, динамично, исполненным какого-то самостоятельного смысла (не буква, а слово), художник освобождался от той мрачной и смутной невыразимости таинственного духа, который столько лет держал его в плену. Кисть перестала наконец метаться по холсту, биться или, возвращаясь десятки раз к одному месту, крутиться на поле холста, как по заколдованному кругу. Теперь он уверенно клал на холст мазок за мазком, один к одному, не столько видя, сколько чувствуя, как лик его Демона обретает свои черты, рождается.

Наконец стало отчетливо вырисовываться и лицо юноши с грустным пухлым ртом и подернутыми тоской глазами. От пугающих, не дающихся определению андрогинов Врубель вдруг неожиданно для самого себя пришел к этому лирическому образу. Вот щека — ощупанная, выграненная несколькими движениями руки, несколькими мазками; вот темная полоса брови — прочерк; темно-лиловый, почти черный, спекшийся рот и загоревшееся, светящееся слегка розовым светом ухо. А вокруг этого лица — черная масса волос, накрывающих голову подобно туче.

Столь же отчетливо определялся и торс и все вокруг.

Лепя кистью гладкое сильное тело, Врубель как бы очищал темную «сатанинскую» гамму, заставляя ее теплеть золотом и бронзой, широко проложенные мазки «осязали» торс, подчеркнутый кобальтовой драпировкой, приносящей Врубелю какое-то чувственное, вкусовое удовольствие в контрастном сочетании с оливковым телом.

Среда, в которой находился юноша, должна была быть сродни ему. Где-то перед манящей бесконечностью вселенной и цветами, символизирующими щедроты жизни, должен был существовать герой. В изображении пространства художник стремился сочетать и начало бесконечности и конкретность границ. И слева перед юношей Врубель наметил даль, расцвеченную огнями, а рядом с его фигурой стал строить цветочное царство, прокладывая розовые и сиреневые, лиловые плоскости, скрещивающиеся в причудливые образования и фигуры, похожие на цветы и кристаллы, заменяющие отчасти собой крылья и определяющие окружение.

Эти сочные, яркие, насыщенные краски рождающейся картины повергли Врубеля в поистине мажорное состояние. Захватывало само это живописное действо, сама эта творческая стихия. Недаром теперь, как в свое время в Киеве, он распевал во время работы. На весь дом он пел арию Фигаро, пребывая в явной иллюзии относительно своих вокальных способностей. Он, видимо, в самом деле жил и писал в темпо-ритме Фигаро, если был способен бежать к Воке на другой этаж с вопросом, какую ноту ему удалось взять. Праздничное настроение художника выражалось и в постоянной потребности игры и шутки, испытываемой им в это время. Вот графический портретный набросок читающего Воки со спины с авторской надписью: «Вока читает книгу и видит…» — характерная для Врубеля весьма простодушная шутка в духе тех шуток, которые запечатлены на страничках венецианских набросков. Нет, его нельзя было бы считать остроумным человеком в. полном смысле этого слова. Но он испытывал постоянную потребность шутить, дурачиться, чтобы уравновесить ту напряженную, почти однозначную серьезность, которая определяла его искусство.

Впрочем, теперь его искусство все больше захватывалось игрой. Разве не праздник, не игра все эти краски «Демона», сама торжествующая победу манера письма!

«…Мания, что непременно скажу что-то новое, не оставляет меня» — так признавался он в письме к сестре. В процессе работы над «Демоном сидящим» Врубель понял или почувствовал, что эта овладевающая им мания имеет реальные основания и близка к осуществлению. Что-то необоримо влекло его к новым цветовым гармониям, заставляло иначе класть краски, определяло какой-то новый, совсем иной ритм кисти.

Нет, никто из них — ни Коровин, ни Серов, не говоря уже о стариках передвижниках, — не понимал, по существу, что такое подлинное искусство, что такое настоящая живопись. Он покажет, какими могут быть формы, цвет, пространство в картине в их единстве, выражая идеал и правду вместе. Теперь эта манящая Врубеля цель полностью захватила его и готова была решительно видоизменить всю его живопись.