Лев Анисов - Александр Иванов

— Беда не самая страшная-с, — смеясь отвечал Иванов.

Иордан отметит скрытность характера старого товарища, которую раньше не подмечал.

Читая воспоминания Ф. И. Иордана, П. М. Ковалевского, В. П. Гаевского, И. С. Тургенева, подмечаешь: Иванов оставлял у собеседников впечатление человека скрытного и даже хитрого, наивного в преувеличенном внимании к мнениям других и мудрого в собственных суждениях, любившего более выслушивать чужие мнения, чем выражать свои.

Такого рода люди обыкновенно очень наблюдательны.

Да, он предпочитал незаметно присматриваться и прислушиваться к собеседнику, нежели увлекаться выражением собственных идей. А если говорить точнее, он незаметно наблюдал за мыслями и чувствами своих знакомых, обогащая запасы материалов для своей картины.

В годы работы над картиной «Явление Мессии в мир» Иванов часто уезжал «шататься», как он сам говорил, по Италии. То соберется в Перуджино наблюдать купающихся, то в Пизу на праздник отпущения грехов, то на ярмарку в Синигалью, чтобы присмотреться к азиатским лицам.

Рассматривая скромные на первый взгляд притягательные этюды Иванова, невольно подпадаешь под их настроение. Первый, без учителей и предшественников, примыкая лишь отчасти к Сильвестру Щедрину, принялся он следовать послушно указаниям натуры и заботливо переносить на холст каждую мелкую подробность: листки дерева, освещенные солнцем, изломы камня, ветку, одиноко выделяющуюся на фоне чистого неба.

Этюды становились отражением его мысли, Иванов был убежден: фигуры, находящиеся под открытым небом, нельзя писать с натурщиков, поставленных в условия комнатного освещения. Он искал естественные краски и цвета, писал в этюдах не предметы, а облекающий их воздух и свет, — то, к чему так будут стремиться импрессионисты. До известной степени в 30-ые годы Иванов предупредил стремления Моне и его круга. Недаром Камуччини находил, что Иванов имеет мало понятия о возвышенном стиле, что в его манере много французского, современного.

В июле 1835 года Иванов побывал в Тиволи, где написал этюды столетних кипарисов, украшающих сад дука д’Эсте для картины «Иисус после воскресения…»

«Таким образом, околичность [33] Околичности — предметы второстепенные. у меня теперь кончена, и я принимаюсь за окончание фигур, — сообщал он отцу по возвращении в Рим. — Какая разница — писать большую картину или маленькую! Я в отчаянии от фигуры Христа. Думаю, думаю, углубляюсь — и в наблюдение великих мастеров, и в природу — никакого не нахожу пособия. Советоваться мне не с кем, ибо постигающие точку совершенства изящных искусств хотя и имеют ее общею целью, но каждый идет к ней путем различным».

Русские пенсионеры, за малым исключением, предавались всё также разгульной жизни. Впоследствии, по приезде брата Сергея, Александр Иванов с негодованием расскажет ему про «гусарское поведение» художников, их попойки и вечные карты, скачки верхом, под хмельком в Альбано или Фраскати; про то, как иные, напившись до бесчувствия, засыпали на Piazza del Popolo, на ступенях обелиска, и просыпались рано по утру нагими, потому что их обчистили воры, и приходилось идти стучать в дверь к ближайшим знакомым, чтоб, ради Бога, поскорей им выбросили рубашку в форточку.

Он старался удалиться от них и вскоре оставил, хотя и любил русских до самозабвения.

Посещал Александр Иванов лишь мастерские Федора Бруни и добросовестного Федора Иордана, трудившегося целыми днями над рисунком с «Преображения» Рафаэля для гравирования. Часто они втроем проводили вечернее время в кафе «Bon Gusto», у Надзари.

Осенью Бруни покинет Рим. Поспешит в Петербург, куда его вызывали занять кафедру. Иванов же, с горечью поглядывая ему вслед, скажет: «Он едет, чтобы, закутавшись в личину любезного человека и покорного подданного, нахватать пенсий, крестов, почестей, денег, и потом искуснейшим образом взять паспорт и пожелать спокойной ночи воспитавшей его России».

Работа в мастерской, да по вечерам «при огне» рисование с натуры в Римской академии составляли жизнь Иванова. Впервые рисовал он обнаженные женские модели. В рисунках женских тел у серьезного вдумчивого Иванова больше одухотворенности, скромности, целомудрия, чем в натурных рисунках его конкурента — порывистого, импульсивного Брюллова. На одном из рисунков Иванов наскоро напишет, словно боясь забыть данный зарок: «Я решил не заниматься ей (имея в виду „Явление Мессии в мир“. — Л. А.) до самого окончания картины».

Он торопил себя с окончанием «Иисуса в вертограде».

«Вы говорите, что достаточно форм благородных, чтобы сделать фигуру Христа соответственной вообразимости, — писал Иванов отцу 9 октября. — Если бы этим в самом деле можно было довольствоваться, то моя картина кончена. Но как это недостаточно для большой картины нашего времени, которое требует непременно и силы и гармонии красок, и мастерской ловкости кисти, не выходящей за границы строгого рисунка и выражения, свойственного каждому предмету! Вот эти-то условия, о которых нам не говорили в Академии, меня совершенно теперь приводят в тупь».

Картина была кончена в декабре 1835 года.

Иванов выставил ее в мастерской и пригласил художников. Важно было услышать их замечания. Торвальдсен пришел в восторг от картины. Обнимая петербуржца, он пророчил ему большую будущность.

Иванову, не лукавя, говорили, что он занял место между крупными художниками.

Отец прислал выписки из статьи А. В. Тимофеева «Русские художники в Риме», опубликованной в «Библиотеке для чтения» в июле 1835 года. Автор посещал мастерскую Иванова и писал о его работах: «У г. Иванова вы увидите „Явление Спасителя по Воскресении Магдалине, в вертограде“, сюжет, над которым трудились многие живописцы; но что в этой картине особенно хорошего, — положение Спасителя. — Это — Бог! Величие, кротость, уверенность, благодать, святость, могущество. Картина эта прекрасна…

Возле этой картины вы увидите другую. „Иоанна в пустыне, встречающего Иисуса Христа“…

Вы видите первый шаг <���Спасителя> на поприще небесного учения; первое Его отречение от Самого Себя и вход в круг необразованного, грубого, мстительного народа, за который некогда примет Он все страдания позорной смерти. Это лицо, пока, самое лучшее во всей картине. Г. Иванов хорошо обдумал мысль свою; как кстати поставил он наблюдающих фарисеев… Едва началось великое, священное дело, и уже адская зависть, сокрытая под маскою усердия, расправляет свои крылья, наблюдает. Обдумывает, приготовляется…»

Иванов поспешил откликнуться на статью письмом: «Мы, молодые художники, весьма должны быть признательны г-ну Тимофееву — он об нас весьма выгодное эхо распространяет в публике».