Татьяна Маврина - Цвет ликующий

11.6.66. Получили монографию Костина «Петров-Водкин». Привезла Мися. Формат квадратный — никуда не положишь. Супер — лакированный, копия с «Красного коня». Я не люблю П.-Водкина, но все равно за него обижена и за коня особенно. Чуть не та форма, не тот цвет — и получилось мертвое. У него хороши чистые лица женщин. Мальчики на траве — какие-то онанисты, корни — Иванов, пейзаж — Матисс. Нелепость. Он старик смолоду и мертворожденный «умник». Пименов ему подражал в молодости. Н. В. говорит, что и весь ОСТ — тоже, и он прав, породил зализанную технику, но свой мир — есть. Знамя его — красное, голубое и охра. Умом принимаю, а сердцем — нет.

14.6.66. «Царевна Лебедь» Врубеля — таинственная, любимая жена, Блоковская дама, мечта трубадура, хрупкое создание с сумасшедшими глазами, кристалл души. Картина такая щемящая и поэтичная, что стоит всегда в глазах, как Венера Боттичелли, как «Видение» Моро. Прерафаэлиты. Крылья, как белые облака, слоистые на летнем небе. Цвет подводный. Утонченное волшебство. Ничего фольклорного. А лебедь белая из былин — «злая жена» Востока. А царевна-лебедь Пушкина — народный образ, перевертыш, оборотень, как царевна-лягушка (из рукавов кости летят и превращаются в лебедей), как братец Иванушка, белая Утица и пр. мужичьи образы. «Ай да лебедь, дай ей Боже, что и мне веселье то же» — чуть не камаринская. А у Врубеля — тайна, Гоголь, ночь, ангел-хранитель.

У меня нет любимой жены, я сама женщина. Мои любимые царевны живут на пряничных досках, прялках и полотенцах. У них и грусть сказочная не грустная, и облик живой земной, несмотря на удивительную чудовищность подчас.

Я царевну Лебедь сделала в виде птицы с пряничной доски. Полудева, полуптица, крылья немного «крылы твоих молитв» по терминологии Алпатова.

18.6.66. Есть цвет, линия, форма, композиция, «пространство» (это можно выделить отдельно, а можно включить в композицию, все равно). 4–5 компонентов, дай бог и с ними справиться, а еще тема, смысл, выразительность. Вполне достаточно для изоискусства. Можно даже без трех последних требований — все равно заполнишь душу человека и творящего, и глядящего. Писатели, конечно, со мной не согласятся. А зрители не отдают себе отчета как следует, на что они смотрят. Много попугайства, обезьянства и стадности.

Н. В. в саду нарвал воздушный букет с розовым люпином. Стоит между двух сияющих окон, на занавесках — розовые розы и все это на ярко-зеленом цвете. Когда только напишу, не знаю. Лежу с сердцем.

20.6.66. О Ларионове. Приезжала Мися и привезла посмотреть итальянское издание «Русское искусство» Камиллы Грей. Там Ларионов, несколько полотен, «солдаты», одна в цвете. Уж куда как хорош. Полотна Татлина тоже хороши. Гончарова похожа на Малевича, и их жесткость мне не по душе. У Кончаловского и Машкова в ранних вещах есть прелести. Петров-Водкин бездушный сухарь. Зато Кандинский сочный, мягкий. Очень много кубизма, лучизма, и пр. жести. Малевич допер до «квадрата» неспроста, ему не было жаль свои самоварные трубы — людей из самоварных труб.

А Ларионов остался миром не признанный. Почему? Наш единственный «импрессионист», француз по духу живописи и очень русский по темам и восприятию жизни. Ни на кого не похож, а в орбите этих великанов, хоть по годам и позже. Где найти лучше?

Автор начинает с Репина, Сурикова, Левитана, Врубеля — все очень поверхностно и неинтересно. Даже начало русской «левизны» однобоко. Н. В. говорит, что она дает тех художников, о которых за границей мало знают. Я думаю, что если узнают как следует Ларионова, ему сделают пьедестал не меньше, чем, скажем, Эдуарду Мане или Ренуару. У Ренуара сладкопевческие картинки, а у Ларионова можно и матерную ругань встретить. Он левее, мягче, русистее, ближе, современнее. Такое решение «темы» я принимаю. Немножко дурацкое, но всегда красивое. «Зима»! «Солдаты»! «Прогулки»! Натюрморты. Мы знаем ильинские груши на розовом, а тут еще есть рыбы на голубом столе.

21.6.66. Маки и лубочный кот на красном фоне. Форма лубочного кота такого совершенства, что вместит в себя любое цветовое решение и любые комбинации.

Дни голубые, а я лежу.

22.6.66. Солнцестояние. Самый длинный день. Погода все время без дождей, +37,39. Яблоня под окном усыхает. Нет уже сочного силуэта первых дней лежки. Рада, укол. Букет повял. Маки облетели красными парашютами. Пролет балкона бархатно-черный, а цветы бело-розовые, разной формы и фактуры на черном. А в окне чистый яркий ультрамарин. Хорошо бы написать на ультрамариновом фоне белые и розовые силуэты букета. Черный бархатный фон (темпера/фон по бумаге не очень густо французской гуашью). Н. В. задержался на прогулке, и одолели страшные мысли остаться лежать одной в запертом доме. Все-таки я на краю «могилы», и усилия направлены к тому, чтобы в нее не свалиться.

23.6.66. Обмытый голубой день. Н. В. усиленно кормит воробьев.

Наверное, мое сердце устало от непривычной работы левой рукой в течение полугода. Недаром же природа позаботилась, чтобы человек делал больше правой рукой — той, что дальше от сердца. Докторша со мной согласилась.

24.6.66. Вроде лучше. Погода отменная. Катеринины дела просто погибельны. За это время послала письмо Сергею о Катерине ультимативное. Ответа нет.

Послала письма знакомым теткам и Тышлеру такого содержания: «Дорогой Александр Григорьевич, Вы совершенно удивительный художник. И чем старше, тем интереснее. Последние работы как-то соединились с первыми. Прошла целая жизнь. И то, что Вы можете повторять и варьировать, для меня тоже удивительно. И само Ваше существование в Москве тоже чудо. А так как я больше всего на свете люблю чудеса, то естественно, что Вам и адресую свои дифирамбы. Живите еще как можно дольше. Очень интересно, что Вы еще напридумываете. Сердечный привет Флоре Яковлевне. Ваша…»

Роза. Похожа на ренуаровскую госпожу Самари в голубом, только простонародней. Говорит: ло́жить, вызово́в, из Вятки. Приезжала сначала в брюках на велосипеде, сейчас жарко — в сарафане с откровенным вырезом. Она еще говорит «ще́мит».

25.6.66. Лежу 11-й день. В первые дни по разбегу «писала» мысленно и словесно букеты и путешествия. Правда, снотворные действовали, и я была со свежей головой. Сейчас устала лежать, устала любоваться оставшейся мне красотой окна, букета и неба. И прочитанными и продуманными мыслями. Главным образом, наверное, от недосыпа. Еще много можно сделать лежа, подготовить для работы и жизни. Да вот устала.

Результат кардиограммы окончательно не известен, не могу и по самочувствию решить, конец лежанью или нет.

Читаю Сартра «Слова», окончание. И как это ни парадоксально, нахожу черты сходства в вопросе о работе и смерти с моими представлениями. «Это привычка и притом это моя профессия». Я так же говорила Н. В. на рассуждения о бесцельности и ненужности живописи: «Это моя профессия». Не читая Сартра. Чем могу гордиться. Хорошо сформулировала, не будучи ни писателем, ни философом. У нас в саду поют жаворонки и даже вечером.