Татьяна Маврина - Цвет ликующий

Цветовой ли образ, колдовство ли слов, без нажима уводящих в детство, но что-то делает для меня эти воспоминания про бабушку, из всего читанного у Льва Николаевича, особенно ароматными и желанными.

Хорошо бы и мне такое было в детстве — белая бабушка, ночь, лампада и Лев Степанович!

Так обязательно подумается при чтении этого отрывка, который я выписала когда-то и храню для перечитывания, для вдохновения в ящике стола. (Девяностотомного Толстого в доме у нас нет.) Вот этот отрывок:

«Самое же сильное, связанное с бабушкой воспоминание — это — ночь, проведенная в спальне бабушки, и Лев Степанович. Лев Степанович был слепой сказочник (он был уже стариком, когда я узнал его), остаток старинного барства, барства деда.

Он был куплен только для того, чтобы рассказывать сказки, которые он, вследствие свойственной слепым необыкновенной памяти, мог слово в слово рассказывать после того, как их раза два прочитывали ему.

Он жил где-то в доме, и целый день его не было видно. Но по вечерам он приходил наверх, в спальню бабушки (спальня эта была в низенькой комнатке, в которую входить надо было по двум ступеням), и садился на низенький подоконник, куда ему приносили ужин с господского стола. Тут он дожидался бабушку, которая без стыда могла делать свой ночной туалет при слепом человеке. В тот день, когда был мой черед ночевать у бабушки, Лев Степанович со своими белыми глазами, в синем длинном сюртуке с буфами на плечах, сидел уже на подоконнике и ужинал. Не помню, как раздевалась бабушка, в этой ли комнате или в другой, и как меня уложили в постель, помню только ту минуту, когда свечу потушили, осталась одна лампада перед золочеными иконами, та самая удивительная бабушка, которая пускала необычайные мыльные пузыри, вся белая, в белом и покрытая белым, в своем белом чепце, высоко лежала на подушках, и с подоконника послышался ровный, спокойный голос Льва Степановича: „Продолжать прикажете?“ — „Да, продолжайте“. — „Любезная сестрица, сказала она, — заговорил Лев Степанович своим тихим, ровным старческим голосом, — расскажите нам одну из тех прелюбопытнейших сказок, которые вы так хорошо умеете рассказывать. — Охотно, — отвечала Шехерезада, — рассказала бы я замечательную историю принца Комаральзамана, если повелитель наш выразит на то свое согласие. Получив согласие султана, Шехерезада начала так: ‘У одного владетельного царя был единственный сын…’“

И, очевидно, слово в слово по книге начал Лев Степанович говорить историю Комаральзамана. Я не слушал, не понимал того, что он говорил, настолько я был поглощен таинственным видом бабушки, ее колеблющейся тенью на стене и видом старика с белыми глазами, которого я не видел теперь, но которого помнил неподвижно сидевшего на подоконнике и медленным голосом говорившего какие-то странные, мне казавшиеся торжественными слова, одиноко звучавшие среди полутемноты комнатки, освещенной дрожащим светом лампады.

Должно быть, я тотчас же заснул, потому что дальше ничего не помню, и только утром опять удивлялся и восхищался мыльными пузырями, которые, умываясь, делала на своих руках бабушка».

Пусть этот отрывок будет как бы большим эпиграфом ко всему тому, что мне хочется сказать о сказках.

Далекие истории о Комаральзамане, или поближе о козе-дерезе, Иване Горохе, — смысл сказок всегда один — чудеса: — Избушка, избушка, стань к лесу задом, ко мне передом.

А когда есть перстенек-колечко — выдь на крылечко и свистни во колечко, явится какая-нибудь карета, без осей и без колесей, а так просто на воздухе — садись и поезжай за море, тридесятое царство, за тридевять земель. Или подкатят одни колеса! С заднего колеса прямо на небеса. Там стоит церковь из пирогов, блинами покрыта, калачом заперта, пряниками запечатана. Съел калач, вошел: свечи морковные, лампады-то репные, а поп — толоконный лоб. Другого и быть там не может. Так понял и Пушкин.

так начинает он своего «Балду».

так он начинает другую свою сказку про «Рыбку». Так же, как в народных сказках: Жил-был мужик… жили-были кот да баран… жил-был царь… во дворце, в избе, в некотором царстве, в некотором государстве, между небом на земле, в «досюльные» сказочные времена… Хочется эти времена назвать почудней, я и выбрала из известных мне названий прошедшего времени самое необычное, какое употребляется для старинного шва в северных вышивках — «досюльный».

Царей в волшебных сказках очень много, безликих, смешных, а то и злых или жалких в своей старости. Они часто даже и не цари, в нашем социальном понимании, а символическая вершина некоторого царства-государства, которое при желании можно свернуть в золотое или серебряное яичко, а изобразить в виде одного только дома — дворца, даже просто одной диковинной крыши.

Когда Иван-дурак становится царем на таком царстве, нас это нисколько не обижает, и мы охотно желаем ему вместе со сказкой жить-поживать и доброго добра наживать со своею царь-девицей, вечной царевной.

Изредка в сказках попадаются и всамделишные цари, чем-то заслужившие народную память.

«Жил на свете царь; имя ему было Александр Македонский», завоеватель с эпитетами «величайший, гениальный герой древности», «всей подсолнечной царь» и сказочный «царь-государь», миродержец.

Про него еще говорят, что он был первый царь, что велел себе по вечерам сказывать сказки. Слушал он их для бодрости.

Может, и вправду от этого он был всегда «бодр, внимателен, удачлив, умен и смел» — всю свою недолгую походную жизнь. Заколдовался на какое-то время.

Но меня интересует сейчас не история, а невероятные, сказочные приключения легендарного Александра на земле, в воде и в воздухе, ходившие и у нас на Руси, с давних лет, переводные или перенятые устно, и их эхо в наших сказках.

В III томе Афанасьева (№ 318) в коротенькой сказке об Александре Македонском, откуда я процитировала начало, рассказано путано, как этот царь, из богатырей богатырь, на краю света встретил страшные народы — Гоги и Магоги.

Что же сделал с ними царь Александр? Он свел над ними одну гору с другой сводом и поставил на своде трубы… Подуют ветры в трубы, и подымается страшный вой; они, сидя там, кричат: «О видно жив Александр Македонский…»

Так его все боялись. Образ гиперболический и даже смешной. Сказка на этом эпизоде и кончается. Подробнее и много интереснее приключения Македонского в «Александриях» — «арсенале всяких диковинок для нашего средневековья», как говорят исследователи.