Раймон Эсколье - Оноре Домье

С улицы калитка, существующая и сейчас, ведет прямо в сад. Достаточно пройти от нее по саду с полсотни шагов, и справа увидишь закрытое остекленное строение — мастерскую художника.

Снимая домик у папаши Геде, Домье оговорил, что ему должны построить это необходимое всякому художнику помещение, и каменщик, хотя и против воли, все же в конце концов сдержал обещание.

Вскоре после окончания первой мировой войны я побывал в этом домике. Мастерская оставалась нетронутой. Благодаря благоговейному отношению к ней хозяев мы нашли ее в том же виде, в каком оставил ее Оноре Домье. Вот его диван красного бархата, о внешнем виде которого так заботливо пеклась мадам Домье, бывшая великолепной хозяйкой.

Вот красное плюшевое кресло Домье, выцветшее от времени. А вот — чтимая всеми — его палитра.

Эта палитра не богата красками. Ведь мы у доброго друга великого Коро, который утверждал, что достаточно знать валеры, чтобы добиться любого эффекта. Потоки желтой охры, красновато-бурые краски, сиены — палитра Ван дер Неера, Эвердингена, Ван-Гойена {217} 217 Неер Ван дер Арт (1603–1677), Эвердинген Алларт (1621–1675), Ван Гойен Ян (1596–1656) — голландские живописцы XVII века, представители тонального пейзажа. .

На стене — литография «Гамлет» Делакруа. Добротные эскизы на стекле. Превосходная голова, четко моделированная Домье, прямо на стене. В углу статуэтка-шарж «Луи-Филипп», под ней надпись: «Я всегда получаю с новым удовольствием». Статуэтка возвращает нас к героическим временам «Груши» и Сент-Пелажи.

Здесь, в этой светлой, дышащей покоем мастерской Оноре Домье перенес самое тяжкое испытание для художника — болезнь глаз. С 1873 года он вынужден был отказаться от работы карандашом на литографском камне. И все же с поразительным упорством он продолжал писать кистью и кое-как перебивался на выручку от продажи своих акварелей и при этом еще помогал другим.

На похоронах Домье Каржа сказал, зная, что все подтвердят его слова:

— Если бы все, кому помог этот благородный бедняк, сейчас пришли сюда, скромное здешнее кладбище не могло бы их вместить. Когда надо было помочь человеку, попавшему в беду, Домье отправлял рисунки, акварели, картины на продажу, и вырученные деньги спасали какую-нибудь семью от нищеты.

Милле хорошо знал это: его брат, бедняга Жан-Батист, тщетно искавший работу, чтобы кормить семью, обрел спасителя в лице Домье. Художник уговорил Жоффруа-Дешома взять Жана-Батиста в подручные для работ по реставрации собора Парижской богоматери.

Никто из оставшихся в живых друзей художника не забывал посетить его в Вальмондуа: Булар, Мишель-Паскаль, Жюль Дюпре, Милле, Добиньи, Жоффруа-Дешом — все приходили в сад к Домье потолковать о битвах молодых лет.

Домье, однако, не терял интереса к современности. Точно так же, как когда-то он поощрял начинающего Каржа, так и теперь он рукоплескал пылкому Андре Жиллю, чьи остроумные и проникнутые республиканским духом шаржи восхищали его.

— Отлично, — говорил он, — вот это художник и человек!

Автор «Музы в шляпке» выразил Домье свою признательность и восхищение в следующих звучных стихах:

Теплыми летними месяцами Домье с женой часто совершали прогулки в Овер: шли красивой, окаймленной акациями дорогой, чтобы провести весь день в семье Добиньи. Возвращались домой уже при луне; сопровождавшая их служанка-эльзаска узнавала, что уже подошли к Вальмондуа по следующей примете: слева от дороги был участок, где разводили шампиньоны, отгороженный обломками штукатурки. При виде этого участка она всякий раз восклицала:

— Ах, матам! Фот кусок масла!

И Домье, еще крепкий, несмотря на годы, с большой головой и могучей шеей, длинной седой и густой шевелюрой, из-под которой от висков полукольцом шла борода, обрамлявшая его лукавое и добродушное лицо, услышав это, начинал хохотать.

«Весной 1868 года, — рассказывал Моро-Нелатон в своей большой книге о Коро, — Добиньи принимал Коро у себя в Овере. Здесь часто бывали соседи, проводившие в Вальмондуа летние месяцы, приятели по набережной Анжу: Булар, Жоффруа-Дешом, Домье. Домье набросал на чистой стене мастерской Дон Кихота, который, казалось, дожидался спутника. Эту вторую фигуру написал Коро.

На этих веселых дружеских сходках папаша Коро был душой общества. Обладая приятным голосом, он охотно распевал за столом „Туренских любовников“, „Матушку Жанну“ и „Я умею завязывать ленты“».

Иногда Коро ненадолго наведывался в Вальмондуа, к Домье. В сущности, это был некоторым образом его дом.

Когда Домье пришлось окончательно прекратить сотрудничество в «Шаривари», оттого что он почти ничего уже не видел, сама жизнь художника и его жены, при том, что жили они очень скромно, была поставлена под угрозу. Уже за несколько месяцев задолжали квартирную плату папаше Геде, и тот заговорил о выселении. Коро прослышав об этом через Добиньи, купил дом у Геде и в день рождения Домье написал ему следующее милое письмо:

«Мой старый друг.

У меня был в Вальмондуа, близ Иль-Адама, маленький домик, и я не знаю, зачем он мне. Мне пришла в голову мысль подарить его тебе и, сочтя эту мысль удачной, я оформил ее у нотариуса.

Делаю это не для тебя, а лишь для того, чтобы досадить твоему хозяину.

«Это была волнующая минута для двух прекрасных сердец», — говорит Жан Жигу. На другой день, когда Коро пришел обедать в Вальмондуа, Домье со слезами на глазах бросился ему на шею: «Ах, Коро, — сказал он, — ты единственный человек, от кого я могу принять такой подарок, не чувствуя унижения!»

Такова версия Жана Жигу. Интересно сопоставить ее с совершенно иным рассказом об этом столь трогательном поступке, описанном биографом Коро — Моро-Нелатоном:

«Домье жил в Вальмондуа в жалком домишке, который был скверным приютом для больного старика. Домохозяин, неаккуратно получая плату, заставлял его мерзнуть в сырых, плохо утепленных стенах. Жалея его, Коро велел на свой счет настлать паркет в комнате и оплатил весь необходимый ремонт. Потом он сказал Добиньи, которому, на правах соседа, было вполне удобно произвести эту операцию: „Теперь нужно избавить нашего молодца от домохозяина. Купи дом. Вот тебе деньги!“ Когда Домье узнал об этом, у него выступили на глазах слезы. Тотчас же он выбрал одну из своих картин, чтобы выразить этим подарком признательность другу. Он полагал, что его „Адвокаты“, с присущим им красноречием, выразят его чувства Коро лучше, чем он это сделал бы сам, а Коро с восторгом повесил над изголовьем кровати эту картину, радующую его взор и напоминающую ему о совершенном им добром поступке.