Марк Шагал - Моя жизнь

«Если поддамся, сожрет меня с потрохами, а косточки выбросит в окошко», — подумал я.

Мансарда Аполлинера — безмятежного Зевса. Стихами, цифрами, текучими слогами он прокладывал путь нам всем.

Бывало, выходил из угловой комнаты с цветущим улыбкой лицом. Нос хищно заострен, глубокие глаза излучают страсть.

Огромный живот он носил, как полное собрание сочинений, а ногами жестикулировал, как руками.

У него дома всегда кипели споры.

Вот он подходит к дремлющему в уголке человечку и тормошит его:

— Знаете, что надо сделать, месье Вальден [37]? Надо устроить выставку картин вот этого молодого человека. Вы не знакомы? Месье Шагал.

Однажды мы с Аполлинером вышли от него вдвоем, собираясь поужинать у Бати на Монпарнасе.

Вдруг он остановился на полном ходу и сказал:

— Смотрите, вон Дега переходит улицу. Он слепой. Дега шел крупным шагом, один, нахмуренный, мрачный, тяжело опираясь на трость.

За ужином я спросил Аполлинера, почему он не познакомит меня с Пикассо.

— Пикассо? Хотите стать самоубийцей? Так кончают все его друзья, — ответил Аполлинер с неизменной улыбкой.

«Что за волчий аппетит», — думал я, глядя, как он ест.

Может, ему нужно столько пищи для умственной работы? Может, эта прожорливость — залог таланта? Побольше есть, побольше пить, а остальное приложится.

Аполлинер ел, словно пел, кушанья у него во рту становились музыкой.

Вино звенело в бокале, мясо клокотало под зубами. Со всех сторон знакомые, ему приходилось то и дело кивать направо-налево.

О! О! О! Ах! Ах! Ах!

В промежутках он опорожнял бокал, запрокинув голову и блистая белоснежной салфеткой.

Покончив с обедом, мы вышли, пошатываясь и облизывая губы, и пошли пешком до самого «Улья».

— Вы никогда здесь не бывали?

Тут живут цыгане, итальянцы, евреи, есть и девочки. На углу в проезде Данциг, может, найдем Сандрара.

Захватим его врасплох. Вот увидите: он раскроет рот, точно собрался проглотить пару яиц, и примется рассовывать по карманам исписанные стихами листки.

Здесь рядом бойни, рыжие детины безжалостно и ловко убивают бедных коров.

Показать Аполлинеру свои картины я долго не решался.

— Вы, я знаю, основатель кубизма. А я ищу другое.

— Что же другое?

Тушуюсь и молчу.

Мы проходим темным коридором, где с потолка сочится вода, а на полу полным-полно мусора.

Круглая лестничная площадка, на которую выходит десяток пронумерованных дверей.

Открываю свою.

Аполлинер входит осторожно, точно опасаясь, что все здание рухнет и его завалит обломками.

Лично я не уверен, что теория — такое уж благо для искусства.

Импрессионизм, кубизм — мне равно чужды.

По-моему, искусство — это прежде всего состояние души.

А душа свята у всех нас, ходящих по грешной земле.

Душа свободна, у нее свой разум, своя логика.

И только там нет фальши, где душа сама, стихийно, достигает той ступени, которую принято называть литературой, иррациональностью.

Я имею в виду не старый реализм, не символический романтизм, который принес мало нового, не мифологию, не фантасмагорию, а… а что же, Господи, что же?

Но школы, скажете вы, только отражают прогресс формы.

Да уже первобытное искусство владело техническим совершенством, к которому стремятся, изощряясь и ударяясь в стилизацию, нынешние поколения.

Этот прогресс формы — все равно что пышное облачение римского папы рядом с нагим Христом или богослужение в роскошном храме рядом с молитвой в чистом поле.

Аполлинер сел. Он раскраснелся, отдувается и с улыбкой шепчет: «Сверхъестественно…»

На другой день я получил от него письмо с посвященным мне стихотворением «Rodztag» [38].

Ваши стихи обрушивались на нас ливнем.

Верю, вы и сейчас размышляете об акварельных тонах, о новом поприще для живописи, о проклятых поэтах, обо всех нас, кого хоть раз коснулись своим словом.

Увяла ли, померкла ли или по-прежнему сияет улыбка, озарявшая его лицо при жизни?

Я проводил целые дни на площади Конкорд или в Люксембургском саду.

Разглядывал Дантона и Ватто, срывал листья.

О, вот бы оседлать каменную химеру Нотр-Дама, обхватить ее руками и ногами да полететь!

Подо мной Париж! Мой второй Витебск!

Я много раз говорил: никакой я не художник. А кто же — да хоть корова, не угодно ли?

Кому какое дело? Я даже собирался так и изобразить себя на визитной карточке.

Похоже, в то время корова была главным действующим лицом в мире. Кубисты рассекали ее на куски, экспрессионисты терзали кто во что горазд.

Неожиданно предчувствия воплотились в реальность на Востоке.

Собственными глазами видел я в галерее Канвейлера, как покоробились картины Дерена, Хуана Гриса и других. От них отставали краски.

Уезжая в Берлин устраивать свою выставку, я словно увозил с собой провозвестия грозовой эпохи.

Мои картины, без рамок, теснились на стенах двух комнатушек, где располагалась редакция журнала «Штурм», штук сто акварелей были навалены на столах.

Это было на Потсдамерштрассе, а рядом уже заряжали пушки.

Что делать, если мировые события видятся нам только через полотна, сквозь слой краски, точно сгущается и дрожит облако отравляющих газов?

В Европе грянула война. Пришел конец кубизму Пикассо.

Какая-то Сербия, что за важность! Истребить всех этих босяков!

Поджечь Россию и нас с нею вместе…

Я не почувствовал в Берлине, что меньше чем через месяц начнется кровавая комедия, которая превратит весь мир, а заодно и Шагала, в невиданный театр, подмостки. Развернется грандиозное действо, разыгранное целыми народами.

Никакое предчувствие не остерегло меня от поездки в Россию.

Я собирался съездить месяца на три: на свадьбу сестры и чтобы увидеть ЕЕ.

Мой четвертый и последний роман почти выветрился за четыре года жизни за границей! В Париже осталась только связка писем.

Еще год — и все, скорее всего, было бы кончено.

В Берлине я пробыл недолго и двинулся в Россию.

— Смотри, вот она, Россия, — сказал я своей спутнице, сойдя на перрон вильненского вокзала.

И еле успел удержать носильщика, который чуть не улизнул с моими вещами.

На перроне не пробиться — царь, пожелавший посетить Одессу, остановился здесь проездом и принимает делегацию на вокзале.

Мне вспомнилось, как нас, школьников, водили за город приветствовать государя, прибывшего в Витебск, чтобы принять парад войск, отправлявшихся на фронт (шла русско-японская война).