Марк Шагал - Моя жизнь

Вышли мы затемно.

Возбужденные, заспанные мальцы сбивались в стайки и тянулись через заснеженное поле. Потом нас выстроили вдоль железнодорожного полотна.

Так, стоя на снегу, мы долго ждали императорского поезда.

Во избежание покушения на августейшую особу состав остановили посреди поля.

Наконец появился царь, очень бледный, в простой военной форме.

Издали было плохо видно, мы тянули шеи, но нас поставили тесно, как баранов в стаде, не пошевельнуться.

Вдруг из цепочки школьников выскочил мальчик и побежал к царю, размахивая над головой петицией.

Тут же вокруг Николая сомкнулось облако князей, министров, генералов — сияющий сонм вельмож в парадных одеждах. Статные, крепкие, с седыми шевелюрами или лысинами, грудь в орденах, суровые и улыбающиеся, пешие и конные — они составляли царскую свиту.

Падал снег. Издали и совсем рядом слышались возгласы «ура!» из тысяч глоток. Национальный гимн застывал на холоде и превращался в жалобные завывания. Оркестры играли одновременно в нескольких местах.

Царь, облепленный снегом, принимал парад, по временам приветствуя проходящие войска.

Полк за полком дефилировали перед ним и шли прямиком на фронт.

— Что за свинский город! А мы еще, как назло, застряли тут на вокзале! — говорил я спутнице. — Вот не повезло, особенно тебе… Ну, да ничего, я устрою тебя в поезд. Доберешься до Царского, найдешь своего сенатора, который ждет не дождется гувернантку.

Выходит, это Россия?

В общем-то я ее плохо знал.

Да и не видел. Новгород, Ростов, Киев — где они и какие?

Нет, правда, где?

Я всего-то и видел Петроград, Москву, местечко Лиозно да Витебск.

Но Витебск — это место особое, бедный, захолустный городишко.

Там остались девушки, к которым я не смог подступиться — не хватило времени или ума.

Там десятки, сотни синагог, мясных лавок, прохожих.

Разве это Россия?

Это только мой родной город, куда я опять возвращался.

И с каким волнением!

Именно в этот приезд я написал витебскую серию 1914 года. Писал все, что попадалось на глаза. Но только дома, глядя из окна, а по улицам с этюдником не ходил.

Мне хватало забора, столба, половицы, стула.

Вот сидит перед самоваром, откинувшись на спинку стула, дряхлый старик.

«Кто вы?» — спрашиваю глазами.

— Как? Вы меня не знаете? Никогда не слышали о проповеднике из Слуцка?

— О, в таком случае зайдите, пожалуйста, ко мне. Нельзя ли вас просить… Как бы это сказать?..

Как объяснить, чего я хочу? Вдруг он повернется и уйдет?

Но нет, согласился, усаживается на стул и моментально засыпает.

Видели портрет старика в зеленом? Это он.

Вот еще один старик проходит мимо нашего дома. Седой, смурной. С котомкой.

«Да может ли он открыть рот, чтобы попросить подаяние?» — думаю я.

А он, и правда, молчит. Просто входит и стоит у порога. Стоит и стоит. Если ничего не подадут, уходит, как пришел, без единого слова.

— Послушайте, — окликаю я его, — зайдите-ка ненадолго. Садитесь. Вот сюда. Какая вам разница — посидите, отдохните. А я вам дам двадцать копеек. Только наденьте молитвенные одежды моего отца и сядьте.

Видели моего молящегося старца? Это он.

Хорошо, если удавалось поработать спокойно. А то однажды попался тип — древнего и трагического вида, похожий на грозного ангела.

Но я не мог выдержать больше получаса… Уж очень от него воняло…

— Спасибо, все, можете идти.

Видели читающего старика? Это он.

Я писал, писал, а кончилось тем, что как я ни противился пышной церемонии, но в один дождливый вечер оказался героем брачного обряда, под свадебным балдахином — точно, как на моих картинах. Получил благословение — честь по чести.

Этому событию предшествовала длинная комедия. Вот как было дело.

Родителям и всей обширной родне моей… хм… никуда не денешься! — моей жены не нравилось мое происхождение.

Как же, отец — простой рабочий в лавке, дед…

А они… подумать только, они держали в нашем городе три ювелирных магазина. В витринах переливались всеми цветами радуги драгоценные кольца, броши и браслеты. Тикали всевозможные часы: от висячих до обыкновенных будильников.

Я не привык к такой роскоши, она казалась мне чем-то сказочным.

У них раза три в неделю пекли огромные пироги с яблоками, с творогом или с маком, от одного вида которых я чуть не терял сознание.

Их подавали на блюдах к завтраку, и все набрасывались на них в каком-то раже обжорства. У нас же дома стол походил на скудный натюрморт Шардена.

Ее отец лакомился виноградом, а мой — луком. Птица, которую мы позволяли себе раз в году, накануне Судного Дня, у них не сходила со стола.

Дед ее, убеленный сединами длиннобородый старик, швырял в печку все написанное по-русски: книги, документы. Его возмущало, что внуки ходят в русскую школу.

Незачем, незачем! Все в хедер, все — в раввины!

Сам он только и знал что молиться с утра до ночи.

А в Судный День доходил до исступления.

Однако он был слишком стар, чтобы поститься.

Главный раввин велел ему выпивать в пост капельку молока.

Вот моя жена протягивает ему ложку. Лицо его в слезах, слезы стекают по бороде, капают в молоко.

Он в отчаянии. Молоко из дрожащей ложки едва смачивает губы — но это в пост!

Нет, хватит! У меня уже кружится голова.

Мать говорила моей невесте:

— Слушай, по-моему, он румянит щеки. Что это за муж — румяный, как красна девица! Он никогда не заработает на жизнь.

Но что делать, если дочь уперлась? Отговаривать бесполезно.

— Пропадешь ты с ним, доченька, пропадешь ни за грош.

— Художник! Куда это годится? Что скажут люди?

Так честили меня в доме моей невесты, а она по утрам и вечерам таскала мне в мастерскую теплые домашние пироги, жареную рыбу, кипяченое молоко, куски ткани для драпировок и даже дощечки, служившие мне палитрой.

Только открыть окно — и она здесь, а с ней лазурь, любовь, цветы.

С тех давних пор и по сей день она, одетая в белое или в черное, парит на моих картинах, озаряет мой путь в искусстве.

Ни одной картины, ни одной гравюры я не заканчиваю, пока не услышу ее «да» или «нет».

Так что мне до ее родителей или братьев? Господь с ними!

Ну, а мой бедный отец…

— Пойдем, папа, пора на мою свадьбу.

Он, как и я, предпочел бы лечь спать.

Стоит ли связываться с такими важными птицами?

В дом невесты я явился с большим опозданием, весь синедрион был уже в сборе.

Жаль, я не Веронезе.

Длинный стол, за ним главный раввин, мудрый с хитрецой старец; чинные толстосумы и целая орава бедных евреев, изнемогающих в ожидании моего прихода, а на столе — угощение. Без меня — какая же трапеза. Я это знал и посмеивался над их нетерпением.