Марк Шагал - Моя жизнь

Я бы с радостью остался в деревне, где волею случая встретился с раби, который вскоре вернулся в местечко Любавичи, свою столицу.

Но как же быть с войной и с призывом?

Что делать? Жена хочет в большой город. Она любит культуру. И она права.

Ей и так хватает забот со мной.

Я же никогда не понимал, чего ради люди сбиваются в кучу, теснятся в одном месте, когда за пределами городов простираются во все стороны тысячи и тысячи километров свободного пространства.

Меня вполне устроило бы какое-нибудь захолустье. Чем плохо?

Я бы сидел в синагоге и смотрел в окно. Просто сидел бы и смотрел. Или на скамейке у реки, или ходил бы в гости.

И писал, писал бы картины, которые, может быть, поразят мир.

Не суждено.

В один прекрасный день — это только так говорится, а вообще-то день был дождливый — настает мой черед, и я тоже карабкаюсь в вагон, переполненный новобранцами, которые ругаются и дерутся за место.

Еле держусь на ступеньках. Поезд трогается. Прижимаюсь к спине стоящего впереди. Поехали.

Счастливчики, пробравшиеся внутрь, отпихивают остальных и дают советы.

— Дай ему (то есть мне) по морде, да и все.

Стоит им только податься назад, шевельнуть заплечными мешками — и я свалюсь на рельсы, в темные заснеженные поля.

Что есть сил сжимаю поручень, руки мерзнут и деревенеют.

Состав летит вперед, лечу и я.

Плащ надувается, как парашют, хлопают застывшие на морозе полы.

Так я приехал в Петроград. Зачем?

Там нашлась для меня на время войны тихая гавань — военная контора, где я сидел и строчил бумажки.

Начальник безжалостно тиранил меня.

Это был мой шурин, который все боялся, как бы ему не попало за мою нерадивость, вот и придирался.

Бывало, подойдет, попросит какую-нибудь справку. Но поскольку я — увы! — почти никогда не мог найти требуемое, он расшвыривал мои бумажки и в бешенстве орал:

— Что у вас за кавардак? Что вы тут развели?

Помилуйте, Марк Захарович, не знать таких вещей, ведь это элементарно!..

Выпученные глаза, багровые щеки — мне становилось жаль его.

Я невольно улыбался.

Впрочем, в конце концов он кое-что сумел мне вдолбить: я научился худо-бедно разбираться во «входящих и исходящих». И даже мог состряпать докладную.

По сравнению с этой службой фронт казался мне увеселительной прогулкой, этакой гимнастикой на свежем воздухе.

Вечером я уныло брел домой.

И чуть не плакал.

Жена, которой я рассказывал о своих муках, молча слушала и сочувствовала.

Счастье, если удавалось вечером хоть немного подержать в руках кисть или поболтать с приятелем, врачом и литератором по имени Баал-Машковец-Эльяшев [39].

Эта дружба была для меня большой поддержкой в трудное время.

Познакомились мы в доме у коллекционера Каган-Шабшая во время горячего диспута о судьбах искусства.

Каган был одним из первых покупателей моих картин. Он выбрал несколько штук для национального музея, который собирался основать.

Каждый вечер мы с Эльяшевым бродили в потемках по улицам и он изощрялся передо мной в красноречии.

Порой резко поворачивался, заглядывая мне в лицо и поблескивая очками.

Я видел его черные усики и острые, пристальные глаза.

Добродушный скептик, он говорил, слушал, спорил, размахивая руками и прихрамывая.

Мы очень сблизились.

Случалось, я оставался у него ночевать, и тогда он болтал до утра при слабом свете ночника у изголовья. Рассуждал о писателях, о войне, вообще о жизни, об искусстве, о революции, о своем племяннике наркоме, без конца говорил о жене, которая от него ушла.

Она была совсем молоденькая, когда они встретились. И редкая красавица. Высокая, стройная, смуглая, с черными глазами, молчаливая и замкнутая.

Ее не трогали ни литературные успехи моего друга, ни его любовь. Его обожание она принимала холодно и равнодушно. А в один прекрасный день оставила его и ушла к другому.

— Что поделаешь, — говорил мой друг, — вы же понимаете, ей нужен мужчина, достойный ее. А посмотрите на меня: кривобокий да еще слюной брызгаю.

С утра он ждал больных. Впустую.

Потом он принимался писать.

Не раз в эти голодные и холодные годы он делился с нами своим пайком конины. Пировали у него на кухне. Рядом играл его сынишка, которого он растил, как умел.

Держа дрожащими руками стакан чаю, он говорил без умолку. Чай остывал в ледяных ладонях и, наконец, проливался на стол. Я допивал свой стакан, а он все говорил, поправляя очки, поминутно норовящие упасть прямо в чай.

Еще одному другу показывал я свои картины — достопочтенному Сыркину.

Близорукий, чтобы что-нибудь разглядеть, он вооружался биноклем. При встрече же мог сослепу наткнуться на вас.

Он нежно опекал меня.

Где все вы ныне?

Немцы одержали первые победы.

Удушающие газы настигали меня даже на службе, на Литейном проспекте, 46.

Живопись моя заглохла.

Как-то темным вечером я вышел из дому один. Пустынная улица бугрится булыжниками.

Где-то в центре погром.

Бесчинствует банда молодчиков.

Они разгуливают по улицам в шинелях нараспашку, без погон, и развлекаются тем, что сбрасывают прохожих с мостов в воду. Слышны выстрелы.

Мне хотелось видеть все своими глазами.

И я осторожно отправился в центр.

Фонари не горят, жутковато, особенно когда проходишь мимо мясных лавок. Там заперты на ночь — последнюю в их жизни — телята. Лежат рядом с колодами, мясницкими ножами, топорами и жалобно мычат.

Вдруг из-за угла прямо передо мной вырастают громилы — четверо или пятеро, вооруженные до зубов.

Обступают меня и без околичностей:

— Жид?

Я колебался секунду, не больше. Ночь. Откупиться нечем, отбиться или убежать не смогу. А они жаждут крови.

Моя смерть была бы бессмысленной. Я хотел жить.

— Ну, так проваливай подобру-поздорову.

Не теряя времени, я поспешил дальше в центр, где бушевал погром.

И все услышал, все увидел: как стреляют, как сбрасывают людей в реку.

Домой, скорей домой!

«Хоть бы Вильгельм остановился в Варшаве или в Ковно, — молился я, — хоть бы не дошел до Двинска! А главное, не тронул бы Витебска! Там мой дом, там я работаю — пишу картины».

Но Вильгельму повезло: русские воевали плохо. Впрочем, даже если бы оборонялись изо всех сил, все равно не сдержали бы натиска. Наши хороши только в наступлении — тут им нет равных.