Анатолий Вержбицкий - Творчество Рембрандта

Дела мельника Гарменца Герритсзоона ван Рейна идут хорошо. Ему хочется, чтобы его младший сын стал ученым, чтобы наукой служил он городу и республике. Рембрандт противится и отказывается сидеть за книгами. Все же, когда ему исполняется семь лет, его определяют в латинскую школу для подготовки к университету, как бы осуществляя требование великого нидерландского гуманиста Эразма Роттердамского, согласно которому ребенок, предназначенный к ученой карьере, должен семь лет играть, семь лет учиться в школе и семь лет - в университете.

Четырнадцати лет Рембрандт, закончив латинскую школу, поступил в Лейденский университет. Однако отец и мать Рембрандта, очевидно, убедились в бесполезности борьбы с природными склонностям и сына. В университете Рембрандт пробыл очень недолго, вскоре бросил его и поступил в ученики к местному живописцу Якобу ван Сваненбургу. Можно предположить, что первый учитель Рембрандта был выбран его родителями, так как он состоял в родстве с семьей ван Рейн и пользовался престижем в городе, благодаря многолетнему пребыванию в Италии - классической стране живописи европейского Возрождения.

Современник Рембрандта, не принадлежавший к числу тех, кто понимал значение великого реалиста, с явным смущением и скрытым неодобрением передает, что рисунок Рембрандта, на котором было видно мало или даже ничего не было видно, был куплен за цену в тридцать скуди. Скуди - мелкая золотая монета в Италии. В современных каталогах аукционных распродаж за каждый из рисунков Рембрандта назначают цену в десятки тысяч долларов, которая во время торга неуклонно растет. Конечно, цены, устанавливаемые антикварным рынком - сомнительный критерий для оценки качества художественного произведения. Коллекционеры и работники музеев оценивают имя, а не искусство. Но нам хочется ответить на вопрос: прав ли был тот любитель, который в семнадцатом веке платил тридцать скуди за рисунок, на котором, по свидетельству скептически настроенного очевидца, ничего не было видно.

До Второй Мировой войны во Львове существовал музей Любомирских. Там хранился уникальный рембрандтовский листок. Мы рассмотрим его фотографию. Еле заметными штрихами гусиного пера изображен берег канала. Слева он сливается с простором моря. Несколько низеньких деревьев, несколько домиков. Чем ближе к правому краю листка, тем определеннее и насыщеннее становятся штрихи: канал приближается к нам. Но это все еще дальний берег канала. Ближний берег - тот, на котором Рембрандт мыслит себя и нас - сделан одной единственной резкой чертою пера с сильным нажимом, который заставил перо разбрызгать чернила. Двумя-тремя штрихами обозначены две человеческие фигурки на нашем берегу.

На листке действительно видно мало или даже ничего не видно. Но этот листок столь же действительно представляет великолепный пример простого, убедительного, лаконичного и выразительного рембрандтовского реализма. Благодаря контрасту между линией, обозначающей внизу рисунка ближний берег энергичный, темный, решительный - с одной стороны, и, с другой, тонким штрихам домов и деревьев дальнего берега, выше, у нас получается вполне ощутительное впечатление пространства и дали. Минимум примененных средств подчинен определенной цели реалистического изображения. Для достижения конкретной задачи найден прием вполне достаточный, но поражающий своей смелостью: всего только два-три нажима пера, всего только легкое усиление штрихов в обозначении более близких к нам предметов - и результат налицо; перед нами оживает кусок пейзажа старой Голландии.

Голландия семнадцатого века была далека от Рембрандта. Она его не поняла, не поддержала и не прославила. За исключением нескольких учеников и друзей, художник никого не собрал вокруг себя. В его время Миревельт, а немного позже Ван дер Гельст были в глазах всего мира истинными представителями голландского искусства. На собственном примере он понял, что буржуазная толпа отдает предпочтение посредственности. Он был слишком необыкновенным, слишком таинственным. Маленькие нидерландские мастера, так называемые "малые голландцы" - Терборх, Метсю, Стэн и другие - выбирали для своих картин светские и изящные сюжеты или изображали легкомысленное веселье, проказы, фарсы и празднества. Их настроение было настроением добродушных гуляк, задорных хватов и волокит. Это были добрые ребята. И если в своих бытовых картинках они и касались порока, то делали это, смеясь и распевая.

Они никогда не доходили до крайностей. Конечно, картина Стэна "Пьянство" совершенно не подходила к строгому стилю буржуазной гостиной, но, по правде говоря, какой же амстердамец не забывался за выпивкой в каком-нибудь кабачке, укрывшись от посторонних взоров. Национальные пороки, как в зеркале, отражались в картинах этих художников. Их милая живопись - в перламутровых, серебристо-розовых тонах с тщательным рисунком, изысканно щеголеватая - была очаровательна. Некоторые из них, например, Питер де Гох, Терборх, Стэн и особенно Вермеер из Делфта, были превосходными мастерами, и тот, кто преимущественно любил их, имел основания для такого предпочтения.

И вот среди этих, так сказать, прирученных художников, появляется Рембрандт, независимый и дикий. Когда он смеялся, он всех скандализовал своим безумным весельем. Он был несдержан. Ему еще могли простить "Ганимеда", мальчишку, который мочится со страху, но не "Актеона, застигшего Диану и нимф", где изображена группа внезапно застигнутых мужчиной обнаженных женщин. Это был не фарс уже, а сам порок во всем его неприглядном бесстыдстве. И везде художник преступал границы условностей и предрассудков. Он смущал, задевал, оскорблял и шел во всем до конца.

Если в "Актеоне" сказывалось излишество порока, то в "Иакове, узнающем окровавленные одежды Иосифа" - излишество отчаяния. В "Учениках в Эммаусе" излишек невыразимого. Он постоянно нарушал нормы. Между тем именно норма не слишком мало, но и не слишком много - это истинный идеал того спокойного, флегматичного, практичного и в высшей степени буржуазного существа, каким является каждый настоящий голландец.

Возникает желание воссоздать в сознании те внешние черты Рембрандта Гарменца ван Рейна, которые запечатлеваются на его автопортретах, как непреходящие.

Прежде всего, многим трудно привыкнуть к несколько безобразному, некоторыми названному вульгарным, строению лица художника. Лицо у Рембрандта широкое, с сильно развитыми костями, несколько одутловатое, так что кожа около губ оттопыривается, а щеки кажутся надутыми. Нос большой, утолщающийся книзу, и к тому же маленькие сощуренные глаза. Получалось бы впечатление грубости, если бы в глазах не проскальзывало постоянное добродушие. Подбородок у Рембрандта широкий, но мягкий, свидетельствующий больше о чувственности, чем об энергии.