Генрих Волков - Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

Считалось, что негоже литератору написать прозаическое слово "лошадь", - он выводил: "Благороднейшее изо всех приобретений человека было сие животное гордое, пылкое и т. д.". Считалось, что нельзя упомянуть слово "дружба", не прибавив: "сие священное чувство, коего благородный пламень..." Нужно было сказать: "рано поутру", а они высокопарно изрекали: "едва первые лучи восходящего солнца озарили восточные края лазурного неба". Если какой-нибудь рецензент хотел сказать нечто об актрисе, он бойко выводил: "Сия юная питомица Талии и Мельпомены, щедро одаренная Аполлоном". "Боже мой, - восклицал Пушкин, приведя эти строки, - да поставь - эта молодая хорошая актриса - и продолжай..."

Впрочем, по вычурности, искусственности, усложненности язык "шишковистов" никак не уступал языку "карамзинистов". Чистый литературный русский язык еще не явился миру во всей своей ясности. Он только "вылупливался", только сбрасывал скорлупу в комедиях Фонвизина, в баснях Крылова, в балладах Жуковского, в лирике Батюшкова.

Жуковский и Батюшков - прямые учителя Пушкина в поэзии. В их творчестве русский литературный язык приобрел легкость, мелодичность, гибкость и вместе с тем способность выражать тонкие душевные переживания. В ранних стихах Пушкина можно обнаружить влияние обоих поэтов:

он впитал в себя их поэтические достижения. Но насколько стих Пушкина богаче, многограннее, ярче по сравнению с многословной мистической музой Жуковского, насколько он совершеннее художественно изящных и легких, как мотыльки, стихов Батюшкова! Изящность и легкость Батюшкова, как и пластичность, напевность Жуковского, только в пушкинском стихе и выявились вполне и определенно.

И ранний Жуковский и в еще большей степени Батюшков грешили, случалось, риторикой, пространным пустым краснословием, когда вообще-то поэту сказать нечего. Стих их порой назидал и поучал. Пушкин от всего этого поразительно быстро избавился.

С Пушкиным впервые появились на Руси стихи, которые бросились читать все, владевшие грамотой, которые писались русским поэтом для всякого русского, понятны были всем сословиям. Стихи Пушкина переписывались, заучивались наизусть, перелагались на музыку, пелись как романсы и как народные песни. Вышли в свет поэмы "Руслан и Людмила", "Цыганы", "Кавказский пленник", наконец "Евгений Онегин", "Полтава", чудесные пушкинские сказки. Впервые русский национальный характер, русская жизнь выразились с такой огромной художественной силой в поэзии.

Как вдруг раскрылось богатство и красота русского языка, который, оказывается, мог превратить в высокую поэзию самые обыденные, самые "низкие" темы! Мужицкий, бурлацкий, кучерской язык оказался языком необыкновенной выразительности, красоты, пластичности, художественности. Это было какое-то чародейство, превращение лягушки в красавицуцаревну.

Это в самом деле был уже язык не салонов, не дворцовых зал, а художественно обработанный язык русского народа.

Литературные староверы были возмущены им, он оскорблял их слух.

Смешно нам сейчас читать, но тогда находились критики, которые сурово выговаривали Пушкину за то, что он употребил в "Евгении Онегине"

"мужицкое" слово "корова", а в "Полтаве" такие "низкие", "бурлацкие"

выражения, как "усы", "визжать", "вставай", "рассвет", "ого", "пора".

Когда вышла в свет поэма "Руслан и Людмила", вызвавшая много ожесточенных споров, один из этих "староверов", брюзжа и негодуя, сравнивал в "Вестнике Европы" появление пушкинской поэмы с такой картиной: "Если бы в Московское благородное собрание как-нибудь втерся (предполагаю невозможное возможным) гость с бородою, в армяке, в лаптях и закричал бы зычным голосом: здорово, ребята! Неужели бы стали таким проказником любоваться! Бога ради, позвольте мне, старику, сказать публике посредством вашего журнала, чтобы она каждый раз жмурила глаза при появлении подобных странностей".

Раздраженный гонитель Пушкина и не подозревал, как верно и точно он изобразил этой картинкой явление на Руси народного поэта. В самом деле, словно в напудренное, расфранченное "благородное собрание", говорящее по-французски вперемежку с искусственными, на чужой манер построенными русскими галантными фразами, вдруг ворвался, распахнув широко двери, некто юный и гаркнул с озорной улыбкой:

- Здорово, ребята! Гоже ли нам все рядиться в чужое? Не пора ль заговорить попросту, по-русски?

Перечитаем, вдумаемся в известные с детства строки:

Наша ветхая лачужка

И печальна и темна.

Что же ты, моя старушка,

Приумолкла у окна?

Или бури завываньем

Ты, мой друг, утомлена,

Или дремлешь под жужжаньем

Своего веретена?

Кто до Пушкина в России мог о таком так написать, кто мог сделать эту прозаичнейшую картину дремлющей за веретеном старухи шедевром поэтической лирики?

Или вот эта уж подлинно "мужицкая" по своему складу, характеру, по доброй легкой усмешливости речь - разве не высокая поэзия?

Сват Иван, как пить мы станем,

Непременно уж помянем

Трех Матрен, Луку с Петром

Да Пахомовну потом.

Мы живали с ними дружно,

Уж как хочешь - будь что будь

Этих надо помянуть,

Помянуть нам этих нужно,

Поминать так поминать,

Начинать так начинать,

Лить так лить, разлив разливом.

Начинай-ка, сват, пора.

Трех Матрен, Луку, Петра

В первый раз помянем пивом,

А Пахомовну потом

Пирогами да вином,

Да еще ее помянем:

Сказки сказывать мы станем

Мастерица ведь была

И откуда что брала.

А куды разумны шутки,

Приговорки, прибаутки,

Небылицы, былины

Православной старины!..

Слушать, так душе отрадно.

И не пил бы и не ел,

Все бы слушал да сидел.

Кто придумал их так ладно?

Народной русской речью, сказками да прибаутками Пушкин заслушивался с детства, любил толкаться по базарам, ярмаркам, пускался в долгие беседы со старухами, богомольцами, нищими у церквей.

Однажды он записал: "Разговорный язык простого народа (не читающего иностр "анных" книг и, слава богу, не выражающ "его", как мы, своих мыслей на французском языке) достоин также глубочайших исследований. Альефиери [Альфьери Витторио ( 1749 - 1803) - итальянский поэт и драматург, сторонник объединения Италии. - Г. В.] изучал итальянский язык на флорентийском базаре:

не худо нам иногда прислушиваться к московским просвирням (просвирни выпекали особые хлебцы для церковного богослужения. - Г. В.). Они говорят удивительно чистым и правильным языком".

Конечно, народность пушкинской поэзии вовсе не только в колорите "мужицкого" языка (поэт не часто прямо обращался к этому колориту)

и не только в том, чтобы изображать быт и жизнь простонародную (Пушкин, конечно же, главным образом изображает светское общество, быт и нравы, душевный мир русского дворянина).