Генрих Волков - Тебя, как первую любовь (Книга о Пушкине - личность, мировоззрение, окружение)

Строки эти можно, может быть с еще большим правом, отнести к лирике Пушкина.

Пушкин явил России и миру образец такого эстетического освоения действительности, когда, по выражению Маркса, "чувства стали теоретиками". Маркс употребил это выражение, размышляя о духовном богатстве человека будущего, о полном развитии и гармонии его способностей к теоретическому и художественному постижению мира, по законам логики и по законам красоты.

Законы красоты непременно включают в себя законы логики. Прекрасное это и Истинное и Доброе вместе. В этом-то и кроется причина того, почему поэзия может оказывать такое могучее воздействие на общество.

В Пушкине вообще удивительно то, как рано, еще на лицейской скамье, осознал он, сколь велико общественное призвание поэзии, сколь богаты, не раскрыты еще возможности поэзии в ее воздействии на общество.

В лице Пушкина поэзия впервые явилась выразителем и возбудителем общественного мнения в России, воспитателем художественного, эстетического вкуса общества.

Поэзия - выразитель? Да. Поэзия - воспитатель? Да! Поэзия - эхо русского народа? Да! Поэзия - борец против тирании, деспотизма за свободу, за просвещение? Да! Все это непременные черты пушкинского поэтического идеала. Однако здесь следует сказать и "но". Но - при одном непременном условии, если поэзия остается поэзией, если она не превращается в голое поучение, в навязчивую дидактику. Гениальная мысль Пушкина о назначении поэзии заключалась именно в том, что она сама по себе, своими собственно художественными, эстетическими достоинствами способна оказать огромное воздействие на общество, воздействие, облагораживающее чувство и проясняющее, воспламеняющее мысль.

И если поэзия неспособна "собственными средствами" выполнить эти задачи, если она привлекает себе в помощь морализирование, риторику, проповедь - пафос педагога, философа, публициста, политического деятеля, то это лишь свидетельство ее немощи. Это уже не поэзия, а рифмование.

Если понять это, то понятны и многие признания самого Пушкина о назначении поэзии, шокировавшие критиков, понятна и его творческая эволюция.

После первых свободолюбивых "песен" Пушкина, громко, смело, возбуждающе прозвучавших на всю Россию ("Деревня", "Вольность", "Сказки. Noel", "К Чаадаеву"), передовая русская общественность ждала еще более трибунных и гражданственных, политических обличений в стихах, а он печатал "Руслана и Людмилу", "Цыганы", "Черную шаль", "Вакхическую песнь"...

Даже весьма умеренный либерал Жуковский, прочитав "Цыган", в недоумении пишет Пушкину в Михайловское весной 1825 года: "Я ничего не знаю совершеннее по слогу твоих Цыган! Но, милый друг, какая цель!

Скажи, чего ты хочешь от своего гения? Какую память хочешь оставить о себе отечеству, которому так нужно высокое..." Пушкин же отвечает на это: "Ты спрашиваешь, какая цель у Цыганов? вот на! Цель поэзии - поэзия - как говорит Дельвиг (если не украл этого). Думы Рылеева и целят, а все невпопад".

Дерзкий девиз - "цель поэзии - поэзия" - вовсе не означает, что Пушкин выступает против гражданственности поэзии, отказывает ей в высоком общественном призвании. Подлинно художественной поэзии Россия еще не знала, а вот дидактической, поучающей, морализующей, проповедующей - такой было сколько угодно. Поэтому для Пушкина главное - это создать истинную поэзию, показать ее возможности, выразить передовой дух времени в совершеннейшей художественной форме. "Думы"

будущего декабриста Кондратия Рылеева били смело, прямолинейно по крепостничеству и царизму. Но в воздействии на общество они, по мнению Пушкина, проигрывали от недостатков чисто художественных, от этой прямолинейности. Пушкин замечает в письме к брату: "Говорят, что в стихах - стихи не главное. Что же главное? проза? должно заранее истребить это гонением, кнутом, кольями..."

И поэт подчеркнуто тенденциозно, несколько утрированно даже излагает свою позицию в ряде специально для этого написанных стихотворений.

В более позднем стихотворении "Поэт и толпа" (1828) Пушкин изображает узколобых критиков, которые требуют от поэзии "пользы", утилитарного применения, не ведая, не понимая, что высшая "польза" поэзии в ее художественном совершенстве, так же как "польза" от музыки Моцарта, от картин Рембрандта.

И толковала чернь тупая:

"Зачем так звучно он поет?

Напрасно ухо поражая,

К какой он цели нас ведет?

О чем бренчит? чему нас учит?

Зачем сердца волнует, мучит,

Как своенравный чародей?

Как ветер, песнь его свободна,

Зато как ветер и бесплодна:

Какая польза нам от ней?"

Чернь призывает поэта "давать ей смелые уроки", а тот гневно отказывается, замечая, что сметать сор с грязных улиц - полезное, конечно, дело, но занимаются этим дворники, а не жрецы поэзии:

Не для житейского волненья,

Не для корысти, не для битв,

Мы рождены для вдохновенья,

Для звуков сладких и молитв.

Манифест гордого отшельника-певца, услаждающего лишь самого себя поэзией и проклинающего всех остальных? Нет, конечно. Это позиция поэта, который не хочет идти на поводу у прихотей и вкусов толпы, откликаться на сиюминутные ее требования, который должен быть верным самому себе, своему призванию, служить народу не "смелыми уроками", а создавая прекрасное, приобщая общество к прекрасному. В этом и есть высшая смелость поэта. К этой мысли Пушкин обращается вскоре вновь в стихотворении "Поэту". Он говорит, что поэт, услышав "суд глупца и смех толпы холодной", должен остаться "тверд, спокоен и угрюм".

Ты царь: живи один. Дорогою свободной

Иди, куда влечет тебя свободный ум,

Усовершенствуя плоды любимых дум,

Не требуя наград за подвиг благородный.

Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;

Всех строже оценить умеешь ты свой труд.

Ты им доволен ли, взыскательный художник?

Итак, не просто "сладкие звуки и молитвы", а подвижничество, подвиг взыскательного, требовательного к себе художника, самая строгая критика своих произведений, их усовершенствование.

И только тогда, только при этом условии поэзия может быть понастоящему "полезна" обществу, может вести его и воспитывать его, может пророчествовать.

Да, поэт - пророк. Но опять же только в том случае, когда говорит он не языком "празднословным и лукавым", когда взгляд его становится вещим, "как у испуганной орлицы", когда сердце его как "угль, пылающий огнем", когда он способен внять и

...неба содроганье,

И горний ангелов полет,

И гад морских подводный ход,

И дольней лозы прозябанье.

Вот тогда пророк, внемля своему призванию, может, должен восстать и, обходя моря и земли, глаголом жечь сердца людей.

Короче говоря, пушкинскую эстетическую и пушкинскую гражданственную позицию не следует противопоставлять, как это часто делалось.