Михаил Веллер - Махно

Надавливая, стража закрывает дверь, окованную железом.

– Да хоть напиться принесите! Вода в бачке кончилась.

– До утра потерпишь.

Разбираются по нарам и под нары, прилаживаются лежать на боку плотнее лежачим строем, организуются спать в три очереди.

– Ничо, – легко цедит Нестор, – я постою. Люблю ночью не спать… подумать…

В вагоне кипит жизнь. Уголовники делают карты: жуют и протирают хлебный мякиш, склеивают им кусочки газеты, обрезают отточенным ножом, химическим карандашом рисуют масть. Двое политических из того же хлеба лепят шахматы, добавляя в белые фигуры для цвета зубной порошок. Мрачный в очках читает книгу, скрестив ноги по-турецки. У оконной щели курильщики пускают на круг самокрутку.

Нестор держится в стороне, хмуро и спокойно переводя взгляд с одного на другого. Отдельный.

На косой оконной сетке-решетке иней, в замерзшем стекле продышан кружок, и снаружи в это окошечко видно бледное и сосредоточенное прижавшееся к решетке лицо Нестора. А вагон дрожит и полязгивает на стыках, бескрайние сибирские леса несутся мимо – заснеженные, глухие, и маленький тонкий зеленый поезд бесконечно прошивает тайгу, увлекаемый пыхтящим и дымящим паровозиком.

Свищет ночная вьюга. Кутается в доху часовой на вышке по углу частокола огромных заостренных бревен.

Пылает железная печурка в бараке, жмутся к ней каторжники, огонек коптилки отблескивает в глазах.

– Бессрочный?

– Бессрочный, – соглашается Нестор.

– Ничо, привыкнешь. Тут тоже люди живут.

– Люди в неволе не живут.

– А что же?.. Живут, брат!

– А если живут – то уже не люди.

Высокий, худой, патлатый каторжник прилаживает на нос пенсне и издали пристально смотрит на Нестора.

– А ты, значит, кто? – немолодой покровительствующий каторжник все пристает к Нестору и начинает здеть.

– Кто ни есть – здесь не останусь.

Собеседник делает вопросительный жест – в небо?

– А ты меня туда не торопи, – нехорошо улыбается Нестор.

Разз-двва… разз-двва… двуручная пила ходит тебе-мне в распиле огромной сосны. Укутаны каторжники, красны от мороза и работы лица.

С шелестом и гулом рушится огромный ствол, пружиня на ветвях и разбрасывая снег. Нестор с напарником откладывают пилу и берутся за топоры – обрубать сучья.

Поодаль в другой паре немолодой каторжник зыркает и цыкает на снег длинной желтой торпедой.

Посреди кабинета начальника, расставив ноги в валенках, стоит Нестор с шапкой в руке. Начальник, сидя под портретом миловидного кроткого царя, со вкусом прихлебывает чай и курит папиросу:

– Я вас всех, сукиных детей, насквозь вижу. И знаешь, что я в тебе вижу?

– Пустые кишки? – простовато на грани издевки догадывается Нестор.

Жандарм стукает кулаком:

– Поостри у меня, быдло! Бежать надумал?! Ты кого провести хочешь? – Хватает большой бронзовый колокольчик и трясет с риском оторвать руку. Вошедшему конвойному:

– В холодную его. В думную камеру. Думать будет!

Щелястые бревенчатые стены. Щелястый пол. И по нему – пять шагов вперед, пять назад – неутомимо и тупо, как автомат, шагает Нестор. Он в одном белье, ручные и ножные кандалы звенят цепями, ступни багровые от холода, лицо приобретает голубой оттенок. Иногда он останавливается и машет вверх-вниз руками, разгоняя стынущую кровь и пытаясь согреться.

Наступает темнота – он все ходит, уже помыкивая себе в такт некий безумный марш.

Рассвело – он ходит, с уже безумными глазами.

В конце концов покачивается и приваливается к стене. Отталкивается от нее и вновь идет.

Бессильно сидит, сжавшись в комочек и трясясь крупной дрожью.

Комочек в темноте лежит на боку, изредка вздрагивая.

…Утром жандармы отдирают от пола его примерзшие волосы и уносят бесчувственное окоченелое тело.

В лазарете, где всего несколько больных, в желтых рубахах грубой бязи, лежат по койкам, врач равнодушно проходит мимо Нестора с бурыми корками обморожений на скулах и носу:

– Не жилец… Еще одного заморили слуги отечества.

Нестор чуть приоткрывает глаза и неслышно хрипит:

– Сам ты у меня не жилец…

– О! – оживившись, меняет мнение доктор. – Жилец! Злые и упрямые всех переживут, а тощие – они выносливые.

Высокий, худой, патлатый каторжник садится на табурет рядом с постелью Нестора. Он надевает пенсне и вытаскивает из карманов плитку шоколада, кулечек кедровых орехов и завернутый в чистый платок фунтовый кусок сала:

– Товарищи собрали. Ешьте, поправляйтесь. Вам силы нужны.

– Почему такая забота? – неприветливо спрашивает Нестор.

– Своих бросать нельзя.

Уже совсем весна, и на работе каторжники обедают компаниями вокруг костров, где трещит смолистый сосновый лапник.

– Прошу любить и жаловать – Нестор Иванович Махно, – патлатый представляет Нестора, вовсе исхудавшего и бледного, кружку. – Анархокоммунист из Новороссии, село Гуляй-Поле. – Четыре экса, два теракта, смертный приговор, помилование лично военного министра на бессрочную каторгу.

– Да знаем уж, – отзываются от котла. – А что раньше молчал? Держался, как босяк за кражу курицы.

– А он скромный.

Нестор скупо улыбается. Кличка прилипла. Еще много лет каторги он будет зваться «Скромный».

– А у вас почему двойная фамилия? – вежливо, но независимым тоном человека, не терпящего никакого покровительства, спрашивает он в свою очередь у патлатого. – И Аршинов, и Марин?

– Одна – для родителей и жандармов, другая – для товарищей по борьбе.

– Знал я одного товарища по борьбе, – со значением говорит Нестор.

– Это кого же? – приподнимает брови Аршинов-Марин.

– Вольдемара Антони. Не встречали часом такого?

– Гм. Забавно. Как раз встречал.

– Да? И где же он?

– Ну… Когда я его встречал – был в Париже.

– В Париже… И как он там – хорошо, наверное?

– Скорее, плохо.

– Это что же так?

Я слышал, что вскоре после нашей встречи он, кажется, умер. Говорили, что попал под поезд. Он, видите ли, хотел присвоить себе деньги, которые его товарищи, рискуя жизнями, добывали для революции. А так поступать нехорошо, верно? – Аршинов-Марин мягко улыбается. В глазах Нестора вспыхивает восхищение.

Он хочет что-то сказать, но закашливается и прижимает руки к груди: сплевывает кровью.

– Ведь до туберкулеза доморозили мальчонку, сатрапы.

– Барсука бы убить, жир у него целебный, он многим помог.

Стучат топоры, визжат пилы, падают стволы.

– Погодь-ка трошки, – говорит Нестор напарнику, оставляя ручку пилы.

Берет в руку сосновую ветку толщиной в большой палец, на пне косо обрубает топором и, оглянувшись на стражников у костра, идет мимо работающих.