Ирина Одоевцева - На берегах Невы

Я продолжал идти. Я продолжал произносить строчку за строчкой, будто читаю чужое стихотворение. Все, все до конца. Садитесь! Садитесь и слушайте!

Я сажусь тут же в кухне на стол, а он, стоя передо мной, взволнованно читает:

Это совсем не похоже на прежние его стихи. Это что-то совсем новое, еще небывалое. Я поражена, но он и сам поражен не меньше меня.

Когда он кончил читать, у него дрожали руки и он, протянув их вперед, с удивлением смотрел на них.

— Оттого, должно быть, что я не спал всю ночь, пил, играл в карты, — я ведь очень азартный — и предельно устал, оттого, должно быть, такое сумасшедшее вдохновение. Я все еще не могу придти в себя. У меня голова кружится. Я полежу на диване в кабинете, а вы постарайтесь вскипятить чай. Сумеете?..

— Это ведь почти чудо — говорил Гумилев, и я согласна с ним. Все пятнадцать строф сочинены в одно утро, без изменений и поправок.

Все же одну строфу он переделал. В первом варианте он читал:

вместо:

и т.д.

Машенька в то первое утро называлась Катенькой. Катенька превратилась в Машеньку только через несколько дней, в честь Капитанской дочки, из любви к Пушкину.

Догадка Маковского, что «Машенька» — воспоминание о рано умершей двоюродной сестре Гумилева, Маше Кузмин-Караваевой неправильна, как и большинство таких догадок…

Сам Гумилев очень ценил «Трамвай».

— Не только поднялся вверх по лестнице, — говорил он, — но даже сразу через семь ступенек перемахнул.

— Почему семь? — удивилась я.

— Ну, вам-то следует знать почему. Ведь и у вас в «Толченом стекле» семь гробов, семь ворон, семь раз прокаркал поп. Семь — число магическое, и мой «Трамвай» магическое стихотворение.

Он улыбался и я не знала, шутит ли он или говорит серьезно.

«У цыган» было написано им дней через десять.

— Я все еще нахожусь под влиянием «Заблудившегося трамвая» — говорил он. — «Цыгане» одной семьи с ним. Но они, я сам знаю, гораздо слабее. Надеюсь все же, что мне удастся перемахнуть еще через семь ступенек. Конечно, не сегодня и не завтра, а через полгода или год — ведь «великое рождается не часто».

Через полгода…

Кстати, о неправильных догадках. Тот же С. Маковский называл стихотворение Гумилева Дева-птица «запутанной криптограммой в романтически-метерлинкском стиле» и считал его чуть ли не центральным в поэзии Гумилева — тогда, как это стихотворение, действительно, стоит особняком в творчестве Гумилева, но совсем по другой причине.

«Дева-птица» — единственное стихотворение Гумилева, написанное… по рифмовнику.

Гумилев, неизвестно где, раздобыл этот рифмовник — старый, затрепанный, в голубой бумажной обложке и со смехом читал его мне.

— Отличное пособие. Я им непременно как-нибудь воспользуюсь и вам советую.

Я выразила сомнение в том, что он им воспользуется.

— Не верите? Хотите пари держать, что я напишу стихи по этому рифмовнику? Ведь

а не то, что стихи в рифмовнике.

Через несколько дней он торжествуя прочел мне «Деву-птицу».

— Вот видите, я сказал, что напишу и написал! Вслушайтесь в качающийся, необычайный ритм. А началось с рифм: — младенец — пленниц, прохладой — стадо, коровы — тростниковой, я от них оттолкнулся и стал плести кружево, пользуясь все новыми готовыми рифмами — высокий — щеки, нагретой — браслеты, рифмоидом жальче — мальчик и так далее, а потом привел все в порядок, кое-что кое-где подчистил и получилось совсем хорошо. И даже глубокомысленно.

Нет, по-моему совсем не хорошо. Мне эта «Дева-птица» совсем не понравилась, в особенности

первого варианта.

Мы с Георгием Ивановым, Мандельштамом и Оцупом дружно осудили зту «Деву-птицу», будто сошедшую, по выражению Георгия Иванова, с картины Самокиш-Судковской. И даже посмеялись над ней — конечно, не в присутствии Гумилева, а за его спиной.

Но, когда на следующем собрании Цеха, Гумилев огласил свою «Деву-птицу», никто не только не осудил ее, а все покривили душой и превознесли ее.

Было это так: На собраниях Цеха, происходивших в Доме Искусств, пили чай с пирожными-эклерами — ведь НЭП уже начался.

Каждому члену Цеха полагалось по эклеру. Георгия Адамовича не было и решили его оставшимся эклером наградить автора лучшего прочитанного стихотворения.

В тот вечер Мандельштам читал: Я слово позабыл, что я хотел сказать.

Георгий Иванов: «Легкий месяц блеснет».

Я — Балладу об Извощике, Нельдихен — о двух с половино-аршинной кукле, остальные — уже не помню что и о чем.

Голосование производилось поднятием рук.

И вот все руки, как по команде, поднялись за «Деву-птицу».

Все — за исключением одного Лозинского, голосовавшего за моего «Извощика».

Вряд ли Лозинскому больше нравился мой «Извощик», чем мандельштамовское «Я слово позабыл» или «Легкий ветер вздохнет» Георгия Иванова, — вкус у него был безукоризненный. Лозинскому просто очень хотелось, чтобы пирожное досталось мне, единственной женщине в Цехе Поэтов.

К стыду моему и я не задумываясь подняла руку за Деву-птицу — так велик был престиж и власть громовержца-самодержца Зевса-Гумилева.

Никто из цеховцев при нем не мог даже

Гумилеву, впрочем, и в голову не пришло, что мы все занимаемся «подхалимажем». Наше голосование его ничуть не удивило, он принял эклер — как заслуженную награду. И съел его.

Я привела этот забавный случай с эклером, как пример взаимоотношений между Гумилевым и нами всеми.

Н. Оцуп старался, после смерти Гумилева, создать миф о своей дружбе с Гумилевым. Никакой особенной дружбы между ними не только не существовало, но Гумилев, в последний год своей жизни, стал относиться к Оцупу очень сдержанно. Он не мог ему простить его участия в первоначальном Союзе Поэтов, возглавляемом Блоком и враждебном Гумилеву.

Оцуп, несмотря на его утверждение, никакой роли в восстановлении 2-го Цеха не играл и был таким же рядовым членом его, как Рождественский, Нельдихен, я и остальные новоизбранные члены Цеха.

Я не стала бы касаться этого неприятного вопроса (с Оцупом я до самой его смерти была в наилучших отношениях) если бы неправильные сведения о Гумилеве, автором которых является покойный Н. Оцуп, не начали проникать в печать — в Собрании Сочинений Н. Гумилева, редактированных Г. Струве и Б. Филипповым немало ссылок на Оцупа, дающих совершенно ложное понятие о Гумилеве и о его последних днях.