Ирина Одоевцева - На берегах Невы

Вот, например, комментарий к экспромту Гумилева — кстати самим Гумилевым читавшийся так:

а не как напечатано в «Собрании сочинений»:

Привожу примечание № 394, стр. 334 из «Собрания сочинений» Н. Гумилева, т. II:

«По словам покойного Н.А. Оцупа, это — последний написанный Гумилевым экспромт. Вот что писал Оцуп, вспоминая о последних днях жизни Гумилева: „Мы встречались каждый день и ездили вместе в бывшее Царское, тогда уже Детское Село — Гумилев читать лекции в Институте Живого Слова, я проведать мать. С ней и Гумилев подружился. Ей написал он свой последний экспромт (о Царском Селе)…“

Оцуп ошибается — экспромт этот был сочинен Гумилевым не летом 21-го, а летом 19-го года.

В 19-ом году Гумилев действительно часто ездил в Царское и даже перевез с помощью своих слушателей-красноармейцев всю свою многотомную библиотеку из своего Царскосельского дома на квартиру на Преображенской улице № 5, куда он переехал из квартиры Маковского в начале 19-го года.

Оцуп пишет, что летом 21 года Гумилев каждый день ездил в Царское Село читать лекции в Живом Слове — и дальше о дружбе Гумилева с его матерью.

В 19-ом году Гумилев действительно часто обедал у Оцупа в Царском. Брат Оцупа служил в Шведском Красном Кресте и Оцупы продолжали жить «по буржуйски», принимая поэтов, уже начавших подголадывать.

«Живое Слово» выезжало летом на дачу в Царское не в 21-ом, а в 19 году. Но Гумилев там лекций не читал. Живое Слово обосновалось в Царском на летний отдых и никаких занятий — кроме ритмической гимнастики, танцев и музыки — в нем не происходило. С конца 20 года Гумилев прекратил чтение лекции в Живом Слове за отсутствием слушателей.

Гумилев посетил однажды вместе со мной Живословцев в августе 19-го года на их летней даче. В тот же день он повел меня в свой Царскосельский дом, все в нем мне показывал и подробно рассказывал обо всем происходившем там.

Я и сейчас помню обстановку всех комнат нижнего этажа.

В то время жена М.Л. Лозинского жила в верхнем этаже его дома вместе с маленьким сыном и дочкой.

В 21 году дом Гумилева был уже давно занят не то под Детский Приют, не то каким-то учреждением и Гумилев в Царское не ездил.

Оцуп здесь явно путает даты. К тому же и мать Оцупа в 21-ом году уже жила не в Царском Селе, а в Берлине.

Восстанавливая экспромт Гумилева о Царском Селе, я вспомнила еще один его экспромт, относящийся к тому же 19-му году, обращенный к тогдашним большевизанствующим поэтам:

Чтобы понять этот экспромт надо знать, что арестованные проститутки содержались не в тюрьмах, а для исправления отбывали срок наказания в каком-то государственном учреждении, заменяя уборщиц. Красные колпаки на их головах напоминали им и остальным гражданам о их недавней позорной профессии.

Гумилев, рассказывая о проститутках в красных колпаках, недоумевающе разводил руками.

— А казалось бы красный фригийский колпак для большевиков самое святая святых!

О причине гибели Гумилева существует много догадок, но в сущности мало что известно достоверно.

На вопрос: был ли Гумилев в заговоре или он стал жертвой ни на чем не основанного доноса, отвечаю уверенно: Гумилев бесспорно участвовал в заговоре.

Да, я знала об участии Гумилева в заговоре. Но я не знала, что это был заговор профессора Таганцева, — ни имени Таганцева, ни вообще каких-либо имен участников заговора он мне никогда не называл.

Об его участии в заговоре я узнала совершенно случайно.

Вышло это так:

В конце апреля я сидела в кабинете Гумилева перед его письменным столом, а он, удобно расположившись на зеленом клеенчатом диване, водворенном по случаю окончания зимы из прихожей обратно в кабинет, читал мне, переплетенные в красный сафьян «Maximes» Вовенарга.

— Насколько они глубже и умнее, чем «Maximes» Ларошфуко. Это настоящая школа оптимизма, настоящая философия счастья, они помогают жить, — убежденно говорил он. — А вот пойдите, о маркизе Вовенарге у нас мало кто даже слышал, зато Ларошфуко все знают наизусть. Слушайте и постарайтесь запомнить: «Une vie sans passions ressemble a la mort». До чего верно!

Я, как я это часто делала слушая то, что меня не особенно интересовало, слегка вдвигала и выдвигала ящик его письменного стола. Я совершенно не умела сидеть спокойно и слушать, сложа руки.

Не рассчитав движения, я вдруг совсем выдвинула ящик и громко ахнула. Он был туго набит пачками кредиток.

— Николай Степанович, какой вы богатый! Откуда у вас столько денег? — крикнула я, перебивая чтение.

Гумилев вскочил с дивана, шагнул ко мне и с треском задвинул ящик, чуть не прищемив мне пальцы.

Он стоял передо мной бледный, сжав челюсти, с таким странным выражением лица, что я растерялась. Боже, что я наделала!

— Простите, — забормотала я, — я нечаянно… Я не хотела… Не сердитесь…

Он как будто не слышал меня, а я все продолжала растерянно извиняться.

— Перестаньте, — он положил мне руку на плечо. — Вы ни в чем не виноваты. Виноват я, что не запер ящик на ключ. Ведь мне известна ваша манера вечно все трогать. — Он помолчал немного и продолжал, уже овладев собой. — Конечно, неприятно, но ничего непоправимого не произошло. Я в вас уверен. Я вам вполне доверяю… Так вот…

И он, взяв с меня клятву молчать, рассказал мне, что участвует в заговоре. Это не его деньги, а деньги для спасения России. Он стоит во главе ячейки и раздает их членам своей ячейки.

Я слушала его, впервые понимая, что это не игра, а правда. Я так испугалась, что даже вся похолодела.

— Боже мой, ведь это безумно опасно!

Но он спокойно покачал головой.

— И совсем уж не так опасно. Меня вряд ли посмеют тронуть. Я слишком известен. И я ведь очень осторожен.

Но я все повторяла, не помня себя от страха:

— Нет, это безумно опасно. Как бы вы ни были известны и осторожны, безумно опасно!

Он пожал плечами.

— Даже если вы правы и это безумно опасно, обратного пути нет. Я должен исполнить свой долг.

Я стала его умолять уйти из заговора, бросить все. Слезы текли по моему лицу, но я не вытирала их.

— Подумайте о Левушке, о Леночке, об Ане, о вашей матери. О всех, кто вас любит, кому вы необходимы. Что будет с ними, если… Ради Христа, Николай Степанович!..

Он перебил меня. — Перестаньте говорить жалкие слова. Неужели вы воображаете, что можете переубедить меня? Мало же вы меня знаете. Я вас считал умнее. — Он уже снова смеялся. — Забудьте все, что я вам сказал и никогда ни о чем таком больше не спрашивайте. Поняли?