Ирина Одоевцева - На берегах Невы

Он трясет головой.

— И не подумаю. Я ищу документ. Очень важный документ. Я заложил его в одну из книг и забыл в какую. Вот я и ищу. Помогите мне.

Я тоже начинаю перелистывать и вытряхивать книги. Мы добросовестно и безрезультатно опустошаем полку.

— Проклятая память, — ворчит Гумилев. — Недаром я писал: Память, ты слабее год от года!

Мне надоело искать и я спрашиваю:

— А это важный документ?

Он кивает.

— И даже очень. Черновик кронштадтской прокламации. Оставлять его в пустой квартире никак не годится!

Черновик прокламации?? Я вспоминаю о заговоре. Да, он прав. Необходимо найти его. И я продолжаю искать с удвоенной энергией.

— А вы уверены — спрашиваю я снова, безрезультатно просмотрев еще несколько десятков книг — вы уверены, что действительно положили его в книгу?

Он раздраженно морщится.

— В том то и дело, что совсем не уверен. Не то сунул в книгу, не то сжег, не то бросил в корзину для бумаг. Я с утра тружусь, как каторжник, — все ищу проклятый черновик. Ко мне заходил Жоржик Иванов и тоже искал. Кстати, он просил передать вам, что будет ждать вас в Доме Литераторов с двух часов.

С двух часов? А теперь скоро четыре и значит он стоит уже два часа на улице, поджидая меня. Он всегда ждет меня перед входом в Дом Литераторов, а вдруг я — зная, что опоздала, — не зайду туда, а пройду мимо.

Гумилев оборачивается ко мне.

— Вам, конечно, хочется бежать? Ну и бегите. Все равно мне не найти проклятого черновика. Верно я его сжег. И ведь никто здесь не поселится. Ключ от квартиры останется у меня. Я смогу приходить сюда когда хочу, — уже улыбаясь, он оглядывается на дверь — смогу назначать здесь любовные свидания. Очень удобно — pied-a-terre, совсем как в Париже.

Он начинает ставить книги обратно, а я торопливо надеваю свою широкополую шляпу и прячу под нее бант.

— До свидания, Николай Степанович.

— Не говорите никому о черновике, — доносится до меня его голос и я кивнув наскоро Ане, готовящей что-то в кухне на примусе, выбегаю на лестницу.

После ареста Гумилева, при обыске на Преображенской, 5, чекисты искали более умело и тщательно, и нашли черновик.

В списке предъявленных Гумилеву обвинений значилось: принимал деятельное участие в составлении контрреволюционной прокламации.

Моя последняя встреча с Гумилевым.

Та последняя встреча, неожиданно открывающая глаза вспоминающего на многое, чего он не только не видел, но о чем даже не подозревал, освещающая «нездешним светом» того, с кем происходит она, эта последняя, роковая, незабываемая встреча, звучащая последним, траурным аккордом, ставящая последнюю необходимую точку, после которой уже ничего добавить нельзя.

Такой последней роковой встречи, редко происходящей в действительной жизни, но совершенно неизбежной в разукрашенных фантазией воспоминаниях, у меня с Гумилевым не было.

Не было ни «нездешнего света», ни траурного аккорда, ни необходимой последней точки.

Ведь в жизни чаще всего, как у Кузмина в «Картонном Домике». Судьбой не точка ставится в конце, А клякса.

Мы теперь жили далеко друг от друга и уже вместе не возвращались домой.

Все же Гумилев был по-прежнему откровенен со мною.

Так, я узнала от него что его роман развивается очень удачно.

— Я чувствую, что вступил в самую удачную полосу моей жизни, — говорил он. — Обыкновенно, я, когда влюблен, схожу с ума, мучаюсь, терзаюсь, не сплю по ночам, а сейчас я весел и спокоен. И далее терпеливо ожидаю «заветный час свиданья». Свидание состоится в пятницу, 5-го августа, на Преображенской пять и, надеюсь, пройдет «на пять».

Я поздравила его и смеясь спросила:

— Раз вы так счастливо влюблены вы, надеюсь, не будете больше уговаривать меня не выходить замуж?

Но он покачал головой.

— Еще как буду! Влюбляйтесь сколько хотите, но замуж выходить за Георгия Иванова не смейте!

— А оставайтесь навсегда ученицей Гумилева! — прибавила я. — У вас пренесносный характер, Николай Степанович. Удивляюсь, как я могла так долго терпеть — и я смеясь сделала ему глубокий реверанс.

— Как это прикажете понимать?

Вежливое: Вот хомут вам и дуга, Я вам больше не слуга, то есть больше не ученица? — спросил он тоже смеясь. — Так что ли?

Разговор этот происходил 2 августа 1921 года в столовой Дома Искусства, куда я зашла на минутку по дороге в Летний Сад, где меня ждал Георгий Иванов.

Взглянув на часы я вдруг вспомнила, что он уже давно ждет и не отвечая на вопрос Гумилева, торопливо попрощалась с ним.

— До свидания, Николай Степанович, всего вам наилучшего.

Он проводил меня до внутренней винтовой лестницы.

Я сбежала по ступенькам, обернулась и взглянула наверх.

Он стоял перегнувшись через перила и улыбаясь смотрел на меня.

— Кланяйтесь Жоржику и будьте счастливы! До свидания! — сказал он, и помахал мне рукой на прощанье.

Гумилева арестовали в среду 3-го августа.

В тот вечер, проходя мимо Дома Искусств, Георгий Иванов предложил мне зайти к Гумилеву.

Но я торопилась домой, был уже десятый час.

У подъезда Дома Искусств ждал автомобиль. Но это нас не удивило.

НЭП уже успел пышно расцвести и автомобиль у подъезда не наводил больше ужаса.

Если бы мы в тот вечер поднялись к Гумилеву то, конечно, тоже попали бы в засаду, как в нее попали многие обитатели Дома, желавшие навестить Гумилева, в том числе и Лозинский.

Впрочем, всех их, продержав сутки на Гороховой 2, выпустили, убедившись в их полной непричастности к заговору.

В. Ходасевич ошибался, описывая свою эффектную «встречу — точку» с Гумилевым.

Возможно, что эта встреча была именно такой, но только она никак не могла произойти 3-го августа и Ходасевич никак не мог в ту ночь «поздно засидеться у Гумилева». Когда Гумилев вернулся к себе, там его уже ждали приехавшие за ним чекисты.

Все описанное Ходасевичем, по всей вероятности, происходило 1-го или 2-го августа.

О том, как Гумилев вел себя в тюрьме и как погиб, мне доподлинно ничего не известно.

Письмо, присланное им из тюрьмы жене с просьбой прислать табаку и Платона и с уверениями, что беспокоиться нечего, «я играю в шахматы» — приводилось много раз.

Остальное — все только слухи.

По этим слухам Гумилева допрашивал Якобсон — очень тонкий, умный следователь. Он, якобы, сумел очаровать Гумилева, или во всяком случае, внушить ему уважение к своим знаниям и доверие к себе. К тому же, что не могло не льстить Гумилеву, Якобсон прикинулся, а может быть и действительно был — пламенным поклонником Гумилева и читал ему его стихи наизусть.

По слухам Гумилев во время долгих бесед с ним не только не скрывал своих монархических взглядов, но даже сильно преувеличивал их. Так он якобы с восторгом вспоминал о своем пребывании в лазарете Александры Федоровны в Царском. Гумилев действительно находился там на излечении после контузии и уверял, что он был влюблен в Великую Княжну Татьяну, ухаживавшую за ним.