Сью Роу - Частная жизнь импрессионистов

Но даже Пруст ничего не знал о секрете Мане. А тот тайно посещал Сюзанну в ее квартире на улице Фон-тен-о-Руа, и к апрелю 1851 года девушка забеременела. Мане не знал, что делать, но в одном был уверен точно: отец ничего не должен узнать. На Монмартре внебрачные связи никого не удивляли и были явлением общепринятым. Но для сына судьи внебрачный ребенок являлся чем-то недопустимым в общественном мнении.

Мане доверился матери, с которой у него всегда были очень близкие отношения, и мадам Мане придумала хитроумный план. В известность поставили мать Сюзанны. Та без промедления покинула Голландию и приехала в Париж. Ребенок родился 29 января 1852 года и был зарегистрирован как Леон Эдуард Коэлла, сын некого Коэллы и Сюзанны Леенхоф. Одни говорили, что фамилия «Коэлла» вымышленная, другие – что это девичья фамилия мадам Леенхоф. Так или иначе, ребенку дали имена его настоящего отца – Леон Эдуард – и записали сыном Сюзанны, хотя в обществе он был представлен как ее брат, якобы поздний сын мадам Леенхоф, на самом деле его бабки.

Сюзанна с матерью и младенцем Леоном поселились в Батиньоле на улице Сен-Луи (теперь улица Ноле), и Мане начал двойную жизнь: по-прежнему будучи сыном судьи и мадам Мане, считаясь в обществе выгодным женихом, он тайно проводил бо́льшую часть свободного времени со своей новой семьей.

Как ни парадоксально, но для Мане единственным способом защитить свои отношения с сыном оставалось отрицание своего отцовства. Очень показательно для характеристики индивидуальности Мане то, что он с завидным самообладанием вел эту двойную жизнь в течение десяти лет, пока в 1862 году не умер судья.

6 октября состоялось небольшое семейное торжество. Братья Эдуарда и Сюзанны собрались в Батиньоле, одиннадцатилетний Леон был на несколько часов освобожден от занятий в школе Марка-Даста, чтобы тоже присутствовать. Затем Эжен Мане и Фердинанд Леенхоф отвезли его обратно в школу, а Эдуард и Сюзанна отправились в Голландию, где поженились 28 октября в Зальт-Броммеле. Мадам Мане выказала свое одобрение этому браку, добавив 10 тысяч франков «в качестве аванса будущего наследства» к девяти тысячам, которые Мане получил в наследство от отцовского состояния вместе со своей долей от продажи тем летом двадцати пяти акров земли в Женвилье.

По возвращении в Париж они с Сюзанной и Леоном поселились в апартаментах дома № 34 на бульваре Батиньоль. Мане был всю жизнь предан Леону, который, в свою очередь, всегда хранил искреннюю привязанность к своей «сестре» и «крестному отцу». Правда об истинном происхождении Леона Коэллы так и не вышла на свет.

Споры на эту тему, особенно среди историков искусства и биографов, бушуют по сей день. Если девичья фамилия мадам Леенхоф – Коэлла, то мадам Мане придумала остроумный двойной обман, успешно отведя подозрения от другой, более скандальной версии событий, опасно близкой к ее собственной семье: ходили смутные слухи, будто на самом деле отцом ребенка являлся судья Мане. В таком случае, вероятно, сын (ничего не подозревая) соблазнил любовницу собственного отца. Спасибо изобретательности мадам Мане – никто этого никогда не узнает.

В январе 1864 года Базиль и Вилла переехали в свою новую студию, и Базиль начал искать более дешевую квартиру. Хотя у него теперь было место, где можно продолжать работать по вечерам, он по-прежнему очень хотел в дневное время заниматься у Глейра.

Однако существование студии его наставника находилось под угрозой. Глейр болел, опасался вот-вот потерять зрение, и у него не было денег. Студенты горевали по этому поводу, поскольку любили его и не желали с ним расставаться. Но Базиль заверил родителей, что есть и другие возможности – так называемые свободные школы наподобие Академии Сюиса, где не требуют платы за обучение, хотя студенты и должны делать незначительный взнос, чтобы посещать занятия и пользоваться услугами натурщиков и натурщиц. Он собирался записаться в одну из них, если Глейру придется закрыться. (Студия Глейра официально прекратила свое существование в январе 1864 года.)

Между тем, вероятно, чтобы отвлечься от печальной перспективы, студенты поставили балет по «Макбету», в котором Базиль исполнял роль танцовщицы.

«Тебе, возможно, будет интересно узнать, – писал он домой отцу, – что наше па-де-де входит в большую сцену пиршества. У меня костюм из розового люстрина: блузка и очень короткая юбка, а также нижняя рубашка из накрахмаленного муслина – такого, какой декораторы подкладывают под обои. Один из приятелей одолжил мне шелковое трико, балетные туфли, фальшивые браслеты и ожерелье – все выглядит потрясающе. Излишне говорить, что успех был ошеломляющий. Наши афиши и пригласительные билеты будут воспроизведены в одном маленьком журнале. Я пришлю тебе шарж».

Мать послала ему целую коробку рубашек и напомнила, чтобы он навещал мадам Лежосн.

Пасху Базиль провел дома в Монпелье, готовясь к повторным экзаменам по медицине, а в конце марта отправился в Париж, где снова благополучно провалил их. Набравшись наконец духу, чтобы сообщить об этом родителям, он попытался утешить их тем, что «зато совершил значительный прогресс в рисовании» и работает не покладая рук днем в студии Глейра, а вечером – в своей собственной.

Моне, который провел пасхальные каникулы в Шайи, предложил Базилю съездить с ним на две недели в Онфлёр.

Они выехали из Парижа в конце мая и, сделав остановку в Руане, чтобы осмотреть средневековые улицы и изучить хранившиеся в местном музее работы Делакруа, на пароходе проследовали в Онфлёр. Там сняли у пекаря две комнаты и сразу начали обследовать окрестности в поисках сюжетов.

– Это место – сущий рай, – сказал впоследствии матери Базиль. – Нигде больше не сыщешь столько роскошных полей и красивых деревьев. И повсюду пасутся на воле коровы и лошади.

Онфлёр с его тянущейся вокруг порта вереницей высоких узких нормандских домов с деревянными фасадами был хорошо знаком Моне с детства. По узким, крутым, вымощенным булыжником улицам он водил Базиля к холмам мимо огромных вилл, утопающих в зелени, и дальше – на сельский простор, откуда можно было, глядя вниз, видеть за возделанными террасами бухту.

Здесь храбрая женщина, вдова Тутен, держала ферму с амбарами и обширными землями – ферму Сен-Симеон, которая стала чем-то вроде постоялого двора для нищих художников, нуждающихся лишь в постели на сеновале, кружке сидра и тарелке свежих креветок. В чистом бодрящем воздухе Нормандии с видом на ослепительную воду внизу они рисовали с пяти утра до восьми вечера.

Когда в июне Базиль вернулся в Париж, чтобы сделать еще одну попытку сдать экзамены, Моне остался в Онфлёре. В середине октября он навестил семью в Сент-Адрессе, но из-за бурных ссор по поводу его долгов сбежал обратно в Онфлёр. В течение последующих двух месяцев он бомбардировал Базиля отчаянными просьбами прислать денег. В декабре Базиль сообщил родителям, что у него накопилось несколько неоплаченных счетов, поэтому он приедет домой на Рождество, только если они пришлют ему достаточно средств – если это возможно, конечно, – чтобы расплатиться с долгами. Те откликнулись на его просьбу со свойственной им щедростью, и к концу месяца Моне вернулся в Париж с внушительной коллекцией новых картин.