Сью Роу - Частная жизнь импрессионистов

Он сразу заметил напряженность между женщинами – Бертой и Фанни – и расположил их так, чтобы они смотрели в разные стороны: Фанни рассеянно глядит на что-то, находящееся неподалеку, Берта задумчиво – в противоположную сторону. Мане созывал их позировать снова и снова, пока всем (кроме него) до смерти не надоела сама идея. Гийеме отмечал, что состоялось по меньшей мере 15 сеансов, но Фанни по-прежнему не удавалась Мане.

– Все идеально, – уверяли они его в один голос, – ничего больше не нужно делать.

От Корнелии не укрылось, что Мане вел себя как безумец: то был уверен, что картина – шедевр, то погружался в отчаяние.

– Все эти люди, вероятно, весьма занятны, – колко заметила она Эдме, – но их не назовешь ответственными… Он только что написал портрет своей жены. Полагаю, давно пора было.

Для Берты тот период оказался эмоционально напряженным, чреватым стрессами. Эдма влюбилась в морского офицера Адольфа Понтийона и собиралась замуж за него на следующий год. Перед Бертой замаячила перспектива одиночества. С Эдмой она была особенно близка, они вместе прошли через годы становления как художницы, и ее приводила в уныние мысль остаться один на один с родителями. Мане заметил ее угрюмое настроение и, пока ее мать беседовала с Альфредом Стивенсом, своего рода знаменитостью, отвел Берту в сторонку и шепотом предложил высказать все самое дурное, что она думает о его живописи. Корнелия Моризо, нечаянно подслушавшая их разговор, позднее сказала Эдме, что у людей вроде Мане нет мозгов. «Они – словно флюгеры: используют людей исключительно для собственного развлечения».

В 1869 году Салон открылся 1 мая. В этот яркий, солнечный день толпа в блеске атласа, шелков, сверкающих драгоценностей и тростей с золотыми набалдашниками хлынула вверх по лестнице Дворца индустрии мимо последней картины Пюви де Шаванна. Берта и мадам Моризо, раскланиваясь со знакомыми (Жакемоном, Альфредом Стивенсом, Карлос-Дюраном), поднимались в зал «М». По дороге они встретили Мане, ослепленного солнечным светом.

– Он умолял меня идти прямиком к его картине, – рассказывала Эдме Берта, – а сам словно врос в землю. Никогда не видела человека в таком состоянии: он то хохотал, то уверял, что его картина ужасна, и уже в следующую минуту говорил, что она будет иметь колоссальный успех.

– Вероятно, он был вынужден смеяться, – заметила Корнелия, чтобы не расплакаться: многие старались не попадаться ему на глаза, чтобы не пришлось разговаривать с ним о его картине.

Он сказал, что у него уже интересовались ценой «Балкона» («Наверное, чтобы посмеяться над ним», – съязвила Корнелия) и что Берта принесла ему удачу.

Выставил он также «Завтрак» [9] Эту картину иногда называют «Завтрак в мастерской» (1868), вероятно, чтобы ее не путали с «Завтраком на траве» (1863); она была нарисована в летнем доме Мане в Булони. – Примеч. авт . – странное сочетание портрета и натюрморта: в центре изображен шестнадцатилетний Леон в бархатном камзоле, кремовых панталонах и соломенном канотье, – опираясь на стол, в ярком свете стоит мальчик на пороге возмужания. Позади него сидит друг Мане Огюст Русслен, глядя на Леона с явным обожанием и нежностью. На столе за спиной у Леона – стакан, лимон и отражающее свет блюдо устриц, на переднем плане разложена на стуле странная коллекция предметов: меч, прусский шлем и маленькая черная дамская шляпка со свисающими черными лентами. Классическая, как полотна голландских мастеров, картина вызывает сложное ощущение. Фокус композиции, разумеется, сын Мане.

Висящий в том же зале «Балкон» возбуждал любопытство и всевозможные толки. Фигура Берты привлекала внимание, и определение femme fatale – роковая женщина – уже витало в воздухе. Ворвавшийся в зал «М» Дега, увидев Берту, мрачно разглядывающую себя, поспешно ретировался. Мадам Моризо заявила, что «у нее, кажется, начинает болеть голова», отошла и села на диван, предоставив Берте изучать картину в одиночестве.

– Я на ней скорее странная, чем уродливая, – сказала она впоследствии Эдме.

Полотно вызвало у нее сравнение с «диким или даже недозрелым плодом». Мане акцентировал ее почти черные глаза, они контрастировали с сиянием белого платья. Насыщенность белого цвета подчеркивалась прозрачностью рукавов.

Задумчиво глядя вдаль, положив одну руку на перила, она держит у груди сложенный веер – единственное красное пятно на картине. Фанни смотрит в другую сторону и, словно оружие, держит под мышкой зонт. Лица Гийеме и Фанни освещены слабо. Единственное, что находится в круге яркого света, – это таящее тревогу лицо Берты. В основном картина представляет собой именно ее портрет: все сосредоточено на неотразимой красоте Берты, на ее тайне и сложной внутренней борьбе, отраженной в лице.

Берта и Корнелия двинулись дальше, останавливаясь перед полотнами Фантен-Латура, Дега, Коро и Базиля, чей портрет девушки в светлом платье казался залитым солнечным светом.

«Он попытался сделать то, что так часто пытались сделать мы, – писала Эдме Берта, – нарисовать женскую фигуру в естественном дневном освещении. И на этот раз, похоже, добился успеха».

Дега предложил для экспозиции «очень симпатичную картину очень уродливой женщины в черном». Жюри приняло работы Добиньи, признанного мастера-пейзажиста барбизонской школы, и Глейра, однако ни одной картины кого-либо из учеников Глейра не пропустило. Моне представил два холста: «Сорока» и морской пейзаж. Оба были отвергнуты.

Берта в тот год не выставлялась. Всю зиму она позировала Мане и читала «Мадам Бовари», пребывая в состоянии безысходного одиночества, покинутая сестрой, которая жаловалась на то, как недостает ей теперь живописи.

– Но живопись, – возражала ей Берта, – работа, о которой ты так скорбишь, на самом деле не приносит ничего, кроме душевной боли и неприятностей… У тебя есть серьезная привязанность, мужчина, всем сердцем преданный тебе. Ты должна понять, как тебе повезло… Женщине необходима любовь. Пытаться закрыться в себе – это пытаться сделать невозможное.

Прихватив стопку книг, взятых у Мане, она провела лето у Эдмы в Лорьяне.

Корнелия, отправившись к Мане, чтобы вернуть одолженные им Берте книги, обнаружила, что у того новая фаворитка. Ева Гонсалес, темноволосая, смуглая, пылкая, амбициозная дочь известного испанского романиста Эммануэля Гонсалеса, мертвой хваткой вцепилась в Мане, который теперь учил ее рисовать, что было необычно – Мане никогда не брал учеников. Но с появлением Евы он словно загорелся некой миссией, энергично принявшись обучать ее основам натюрморта. Его собственные натюрморты – кремовые пионы со смятыми лепестками, рыба с розоватой плотью и сверкающей серебристой чешуей – были чувственными и осязаемыми, и он был полон готовности поделиться своими методами с Евой. Друзья собирались вокруг, чтобы послушать его энергичные наставления: «Быстро приступайте к существу, о фоне не заботьтесь. Просто ищите правильный валёр. Понимаете? Когда вы смотрите на рисунок… вы не видите линий на бумаге, правда?.. Вы же не пытаетесь сосчитать чешуйки на лососе, конечно, нет. Они кажутся вам серебристыми жемчужинами на фоне серого и розового – ведь правда? Посмотрите на розовую плоть лосося с просвечивающей в центре белой косточкой, а вокруг – все серо, как тень перламутра. А виноград, разве вы считаете виноградины? Разумеется, нет. Что вы замечаете, так это их чистый янтарный цвет и восковой налет, который создает форму, одновременно смягчая ее. Что нужно решить с тканью, так это откуда на нее падает свет… Полутона – это для граверов из красочных журналов. Складки получатся сами собой, если вы поместите их в нужное место… А пуще всего – держите краски свежими!»