Сью Роу - Частная жизнь импрессионистов

Когда Сезанну казалось, что он не может завершить картину, доктор Гаше, бывало, говорил ему:

– Все, хватит, дальше совершенствовать некуда, оставь как есть. – Гаше был одним из самых пламенных поклонников творчества Сезанна и первым покупателем его картин.

В окружении друзей Сезанн чувствовал себя менее беспокойным и страдающим. К концу осени они с Гортензией начали подумывать о том, чтобы поселиться в Овере.

В сентябре Берта вернулась в Париж, где ей предстояло провести еще одну одинокую зиму с родителями. После войны Моризо переехали в новую квартиру, в доме номер семь по улице Гишар – построенное в 1869 году большое, в османовском стиле, здание с коваными чугунными балконами и огромной двойной дверью. Дом стоял на узкой дороге, ведущей прямо к улице Пасси на границе Булонского леса.

В новом окружении Берта, с ее темными горящими глазами, артистичными манерами и аурой таинственности, стала объектом острого любопытства. Она резко отличалась от женщин своего социального окружения и опять в отсутствие сестер чувствовала себя потерянной. Вскоре Берта вновь посещала студию Мане, где он рисовал ее в зимнем образе: темная верхняя одежда, черная тонкая вуаль, закрывающая рот и подбородок, черные ленты на шляпе (похожей на ту, что на натюрморте/ портрете Мане «Завтрак» лежит на стуле), сплетающиеся с такими же черными, немного растрепанными волосами героини.

Мане назвал картину «Берта Моризо с букетом фиалок», хотя при первом взгляде букетик почти не виден. Он приколот к вырезу жакета, усиливая впечатление, будто одевалась она в спешке. Вероятно, Мане сам приколол фиалки (обычно символизирующие любовь) к ее жакету. На сей раз он поместил девушку на нейтральном фоне гладкого серого занавеса, призванного по контрасту усилить эффект черных тонов и акцентировать таинственность ауры Берты, ее огромные глаза и «рассеянный отсутствующий взгляд».

Поль Валери всегда считал, что в этом портрете Мане обрел свое поэтическое видение, интерпретировав через него утонченность Берты, ее сложность и внутреннюю противоречивость, выявив в характере отстраненность, драматизм и квазитрагичность. Ее глаза, по воспоминаниям Валери, были «необычно большими и такими невероятно глубокими, что Мане, передавая их волшебную непроглядную глубину, забыл о том, что на самом деле они имели зеленоватый оттенок, и нарисовал их абсолютно черными».

После того как она покинула студию, Мане положил букетик фиалок рядом с красным веером, который Берта держала сложенным, позируя для «Балкона», и любовным письмом, в котором написал лишь: «Мадемуазель Берте… Э. Мане», и нарисовал эту композицию. Уйдя от него, Берта вспомнила, что он ни словом не обмолвился о своем ранее данном обещании показать одну из ее последних картин Дюран-Рюэлю.

– Я очень хочу заработать немного денег, – сказала она Эдме. – Я начинаю терять всякую надежду… мне грустно, так грустно, как только может быть… Что я вижу совершенно ясно, так это то, что мое положение становится невозможным со всех точек зрения.

Ближе к вечеру Париж начинал заполняться толпами людей. Все собирались в кафе, барах и кабаре – маленьких зальчиках с поставленными впритык столиками и небольшой сценой в глубине, закрытой красным бархатным занавесом. Когда занавес раздвигался, на подмостках появлялись певицы и танцовщицы в плотно облегающих, кричащих шелковых костюмах и длинных черных перчатках.

Дега особенно обожал подобные места. У него в Париже гостил брат Рене из Нового Орлеана, где старший брат их матери Селестины Мишель Мюссон поселился с многочисленными членами семейства Дега, делая неплохие деньги на хлопчатобумажном производстве и доле в одном из банков Луизианы. Рене горел желанием приобщиться к ночной жизни района Пигаль и был в восторге от тамошних кабаре, где публика накачивалась абсентом, а певцы и певицы с грубо размалеванными лицами во все горло распевали дурацкие популярные песенки. Дега, очарованный гортанным южным говором брата, пытался копировать его акцент. Его любимым выражением было «надутый индюк», и он целую неделю тренировался произносить его так, как это делал брат.

Рене прибыл летом и нашел брата «обитающим в восхитительной холостяцкой квартире» на улице Бланш, 77, с игривой Клотильдой в качестве кухарки и горничной. В тот момент Дега писал парадный портрет дамы в платье гранатового цвета.

Истинный шедевр, – сообщал жене домой Рене. – Его рисунок восхитителен.

Но его тревожило, что Эдгар, которому исполнилось 38 лет, погрузнел, у него появилась седина и он слишком много работал. Всегда заботящийся о глазах, он тем не менее писал маленькие картины, чрезмерно напрягая зрение.

Эдгар был полон любопытства к жизни в Новом Орлеане.

Он задает самые разные вопросы о местных жителях и без устали расспрашивает обо всех вас, – рассказывал Рене в своих письмах жене Эстелле. – Думаю, мне следует привезти его с собой.

Постепенно идея посетить Новый Орлеан начала обретать форму. Ко всему прочему, это было реальной возможностью для Дега познакомиться с племянницами и племянниками, которых он никогда не видел. Тут и служанка Клотильда драматически объявила, что ее мечта – поехать в Америку. Однако окошко ее надежд захлопнулось, поскольку Рене решил, что она «слишком смышленая девица, чтобы быстренько не соскочить, найдя себе богатого мужа и открыв собственное кафе».

В начале октября Рене и Эдгар выехали из Парижа в Лондон, где, забронировав билеты в Америку, посетили галерею Дюран-Рюэля на Нью-Бонд-стрит. Дега по-прежнему считал, что Англия – это новый перспективный рынок произведений искусства. Он навестил лондонского торговца живописью Эгнью и съездил в Челси к Уистлеру, который продемонстрировал ему свои работы.

– Виды моря, которые этот парень Уистлер показал мне, действительно производят впечатление, – признал Дега.

Но чем больше знакомился Дега с английским искусством, тем более укреплялся в мнении, что французское искусство более своеобразно, оно «проще и смелее». Он предсказывал, что как только французские художники-натуралисты разовьют и усовершенствуют свой рисунок, истинная ценность их произведений будет признана повсюду – точка зрения, которую разделяли далеко не все его друзья в Париже, а менее всех Писсарро.

Позднее в том же месяце братья Дега отправились в Ливерпуль, откуда отплыли в Нью-Йорк по пути в Новый Орлеан. На Эдгара большое впечатление произвела спальная каюта – «восхитительное изобретение… вечером ложишься в настоящую постель… и даже ставишь туфли у изножья кровати, чтобы их почистили к утру, пока ты спишь».

Путь морем до Нью-Йорка занял десять дней – весьма долгий срок для того, чтобы терпеть общество англичан, «таких сдержанных». Но 11 ноября они наконец прибыли в Новый Орлеан, где на вокзале их встречала семья в полном составе: дедушка Ашиль взирал на них сквозь очки в сопровождении всех детей Рене (включая того, чей возраст можно было определить лишь приблизительно – «от двенадцати до пятнадцати месяцев») и их кузенов и кузин общим числом шесть.