Миша Лев - Горит свеча в моей памяти

Я — ему:

— Какие возможности, какой «Торгсин»?

Он — мне:

— Не забывайте, где вы находитесь и кто с вами говорит. Я вас спрашиваю, а вы не прикидывайтесь дурачком и отвечайте по существу. Так что?

Я — ему:

— Что я должен вам ответить, чтобы было по существу? Я вас не понимаю.

Он — мне:

— По-еврейски вы уже тоже не понимаете? Будете прикидываться простаком, так я вас передам в другие руки, у того человека вы живо заговорите. Ну как?

Так он меня крутил туда-сюда, все время пугал, и лишь на второй или третий день я стал догадываться, чего он от меня хочет.

— Родственники в Канаде у вас есть? Что значит, вы не знаете? Вот я держу в руках адресованное вам письмо от Мойше Нахшина. Вам, а не мне. Что вы теперь скажете?

— Ой, дорогие мои Песя и Миша, до чего же мне хотелось ему сказануть! «Какое безумие! Как все перевернуто». Он, а не я, читает написанное мне письмо, которого я в глазах не видел, и еще осмеливается упрекать: «адресованное вам, а не мне». Но я же знаю, с кем имею дело, молчу, как дурак, сжав зубы. И тогда он придумывает такой идиотский вопрос:

— Холодильник у вас есть? Вы даже не знаете, что это такое, а у ваших родственников в Канаде есть такое устройство, настоящее чудо. Никакой бедный человек не может себе позволить такое. Пролетариат там голодает, а тут такое удовольствие. Буржуи. Кем вы им приходитесь? Я так и подумал, что ваши жены родные сестры. А из этого письма видно, что вам посылали деньги, посылки. Не отрицайте, хватит врать. Это вам не поможет.

И так каждый день, словно он меня не слышит, словно между нами стена. Однажды, во время допроса, когда следователь раскричался, что он мне дает последние пять минут, чтобы я одумался и сказал правду, сколько у меня валюты, золота, других ценных вещей и где они находятся, в кабинет вошел, видно, очень большой начальник. Мой мучитель вскочил и остался стоять навытяжку. Мне показалось, что этот начальник был нееврей. Прошло несколько минут, пока он прочел заранее подготовленные переводы письма Нахшина на русский язык, и сказал мне:

— Меня интересует ваш ответ на это письмо. Наверно, вы жаловались, пускали слезу, как вам плохо живется, и здесь, в этом письме, он вам предлагает материальную помощь, так что быстро: когда и что вы от него получили? Отвечайте!

Я ему объясняю:

— Ни я, ни кто-то другой из моей семьи Нахшину писем не писал и не получал от него ответа. Почему вы мне не верите?

До большого начальника что-то дошло. Он не стал притворяться, мол, кто ты такой, чтобы тебе верить. И все-таки его обращенные ко мне слова звучали как строгий приказ:

— Нам нужны свободные места. В вашем распоряжении один час. Должно быть решение: или-или…

Вот это «или-или» меня очень напугало. Но не думайте…

Мама не дала отцу продолжить. Положила ему на плечо руку и буквально взмолилась:

— Арн, пожалей себя. Приляг, приди в себя, потом расскажешь.

Моих, живших в вечной бедности и горестях, родителей уже давно нет на свете. Уничтожили. Ни я, ни кто-либо из шести моих сестер и братьев никогда не видел, чтобы отец с матерью ходили, держась за руки, уж не говоря об объятиях и поцелуях. Кажется, все невысказанные любовные слова отцу заменяло «глупенькая», к которому он только добавлял: «Что ты понимаешь?» От этого «глупенькая» маме прибавлялся пуд здоровья.

Почтальон, обслуживающий наш поселок, приходит дважды в неделю, а иногда, когда льет дождь или трещат морозы, еще реже. От своего товарища Павла Малашкина я получил письмо. Прочел и решил: хотя приступы малярии еще не отступили, надо ехать. Необходимо официально оформить академический отпуск на год. О том, чтобы догнать товарищей по курсу, не может быть и речи. Они уже самостоятельно пилотировали (конечно, в присутствии инструктора) самолет У-2.

В этот раз я не пошел пешком к станции. Прямо к поезду меня на своей бричке отвез агроном Зяма. Приехал в училище, пошел к врачу. Нам нечем было друг друга порадовать. На нескольких страницах он словно провел инвентаризацию моей малярии и, слегка хлопнув по плечу, проводил в медицинский карантин.

Павел едва не силой потащил меня к себе.

Я непрестанно смотрел в окно, ожидая, что вот-вот начальник летной школы, на чье имя я подал заявление, или его заместитель меня вызовут и решат мою проблему. Но нет. Обо мне забыли. И хотя большинство курсантов были очень симпатичные ребята, я начал чувствовать себя лишним.

Наконец дождался. Если не ошибаюсь, это было на девятый или десятый день после моего посещения врача. За столом сидел солидный мужчина, которого я до этого в глаза не видел. Он мне указал на стул напротив себя, а сам продолжал листать лежавшие в папке бумаги. Он листал, а я смотрел на его начищенные до блеска туфли.

Начало разговора, по-моему, ничего плохого не предвещало. Спросил, как у меня теперь со здоровьем, понимаю ли, насколько отстал от своей группы; сам закурил папиросу и спросил, курю ли я. Мой ответ, что не курю, ему понравился. Тут он словно подвел черту и объявил:

— Нам известно, что вы оказали сопротивление представителям нашей милиции, когда они выполняли свой служебный долг. Это было, когда они задерживали вашего отца. Почему они вас не привлекли к уголовной ответственности, неясно. Но это их дело.

Такой вкратце была предварительная часть его речи. За ней уже посыпались другие вопросы:

— Почему вы не сообщили, что ваш отец арестован? Вы говорите, что его освободили. Это еще не значит, что он невиновен. Я спрашиваю: за что арестован? — Тут он повернулся ко мне и сердито продолжил: — Пустые слова. Ни за что не арестовывают. Вы странно рассуждаете. Очень странно. Можете мне предъявить официальный документ, в котором указано, что ваш отец на самом деле невиновен и что перед ним, может быть, даже извинились? Нет, такого документа у вас нет. То-то!

В этом «то-то» был уже установленный факт уголовного и даже политического преступления. От такого обвинения тогда можно было со страха лишиться рассудка.

Это «то-то» ему так понравилось, что, укладывая бумаги обратно в папку, он продолжал «то-токать». Сам встал, но мне рукой показал, что я могу сидеть и слушать его выводы и заключительные слова:

— По моему мнению, вы не соответствуете требованиям, предъявляемым будущим пилотам, и об этом я доложу кому следует. Советую, старайтесь в будущем быть преданным и сдержанным гражданином. Помните, интересы страны всегда важнее личных интересов.

Он говорил, а я, осужденный, весь в красных пятнах, чувствовал себя так, будто меня больно секут плетью или жгучей крапивой.

Если буду утверждать, что разговор, который я только что описал, передан мной слово в слово, мне не поверят. Но этот день я хорошо запомнил. Сон меня не брал. Что будет указано в приказе, не так важно, но академического отпуска мне не дадут. Ничего себе, мелочь — «оказал сопротивление представителям нашей милиции при выполнении ими служебного долга», «не сообщил, что отец арестован», а еще мое непонимание того, что «ни за что» не арестовывают! Пойти к начальству просить, объявить, что полностью признаю свою вину и обещаю исправиться? Нет, нет! Даже если пойти, это не поможет.