Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

30 апреля.То, что я пережил — пора перехода от детства к возмужалости, — каждый переживал по — своему, каждый из моих сверстников и сверстниц. В это время стала задумчивой Наташа (раньше, пожалуй). Наташа Соловьева из бойкой и уверенной девочки превратилась вдруг в задумчивую, даже как бы виноватую. Если она плакала в прежние дни, то по основательным причинам. Мы шли однажды с мамой вечером осенью и видим, что в темноте, зажигая спичку за спичкой, бродит Наташа и плачет и что — то ищет на земле. Ее послали в магазин, и она потеряла 25 рублей. Тут было чего заплакать. А в последнее время Наташа плакала неведомо отчего. Задумается — и вдруг слезы на глазах. Бывало это и с Лелей. Однажды я уходил домой, девочки провожали меня, и я увидел вдруг на упрямом Лелином лице мягкое и печальное выражение и слезы, все те же загадочные слезы. «Ты что плачешь?» — спросил я. «У женщин свои причины плакать», — ответила за нее Наташа загадочно и многозначительно. Однажды ночью Леля попросила меня кротко подождать, не переходить двор. Она, как я понял по стуку ведра и плеску воды, обливалась водой возле люка в цистерну. И я услышал как — то, как встревоженно жаловалась Вера Константиновна Василию Федоровичу: «Леля опять ночью обливалась холодной водой». Так мы росли и подчинялись законам роста, каждый на свой лад. Юрка Соколов и Фрей никогда не рассказывали о своих переживаниях в этой области, и у меня, как я уже говорил язык не поворачивался говорить о себе. Но иной раз невольно высказывались и мы. Юрка однажды сказал мне, когда мы пытались добросовестно и старательно определить, как действует на человека музыка: «Ты — щенок, ты не понимаешь: когда слушаешь музыку, то исчезает все безобразное, что есть в отношении к женщине». Я привожу его слова, конечно, приблизительно. Может быть, он сказал иначе, но смысл был именно такой. Об отношениях полов говорили мы часто, но не о себе в этом отношении. Рассказывая обо всем этом, я вдруг вспомнил то, что назвал выше. Мы как бы познавали мир заново — и добросовестно, и старательно, и правдиво пытались назвать и определить то, что видели, не слишком веря, что это уже кто — то назвал и определил. Я признавал, что у Чехова многое, все «хорошо замечено», но это не мешало и нам определять то, что видим. Наоборот, скорее поощряло.

2 мая.Вспомнив вдруг это, я вспомнил, о чем разговаривали мы чаще всего. Обо всем, но как бы определяя это заново. Вот мы весной стоим на участке Соколовых. И я прошу разрешения: «Разрешите «хорошо заметить». Я уже надоел Фрею и Юрке своими замечаниями, и они, полушутя, запретили мне продолжать это занятие. Но я все — таки сказал: «Сегодня в воздухе мягкость». Я хотел добавить еще что- то, но Юрка сказал: «Довольно, испортишь». […] Участок Соколовых начинался на склоне горы. Под горой стоял выбеленный домишко в одну комнату, крытый толем, где жил сторож, маленький, молодой, черноглазый, с бородкой реденькой и черной. Был он, кажется, черемис. Тут же недалеко стояла конюшня, где жил смирный их конь самой рабочей наружности. Телега. Перед домиком расстилалась равнинная часть. Участок Соколовых был предназначен под виноградники. Лозы его уже росли, но плодоносить должны были начать, кажется, еще только через три года. Описывать этот участок так же трудно, как лицо, да еще при этом близкого человека. Начиналась великолепная майкопская весна, по которой так тосковал тут, в Ленинграде, мой отец. Мы стояли, пройдя равнинную часть участка, — я, Юрка и Фрей, и я чувствовал острое желание добросовестно и точно определить, что меня трогает в этом первом, несомненно весеннем вечере. Зима совсем ушла, несомненно ушла. И я назвал то, что было до того заметно, что стыдно слишком легко было угадать — о мягкости, которая разлита была в воздухе.

3 мая.Это, как мне казалось, слишком легко было определить, и я решил попробовать еще что — нибудь назвать, и Юрка остановил меня: «Довольно, испортишь». Я начинал говорить раньше, чем мысль определялась, а Юрка — подумавши. Он и о рисовании своем говорил: «Линию надо обдумать». Прежде чем сказать что — нибудь, он раскачивался, сначала даже покряхтывал: вот — вот заговорит и… раздумает Раскачивался не в буквальном смысле этого слова. Приготовлялся. Но все, что он говорил, было необыкновенно точно. Я на всю жизнь запомнил: идем мы, уже студентами, мимо Исаакия посмотреть на немецкое посольство, которое толпа разгромила в день объявления войны. Смотреть тут, в сущности, нечего. Оно стояло угрюмое. Казалось более значительным и угрожающим, чем в наши дни. (Сама форма архитектурная эта для меня утратила свою многозначительность.) И следов погрома не осталось. И, поговорив о том, что толпа тащила бронзовые статуи до самой Мойки (что меня особенно удивило, так как я спутал Мойку с Фонтанкой), мы заговорили о другом. Вернее всего обо мне. Потому что Юра сказал мне, подумавши: «Тебя любят всегда, а уважают иногда». В более ранние времена он сказал: «У вас нет семьи, поэтому ты все ищешь, где бы приткнуться». Придя с Фреем ко мне, Юрка долго то поглядывал на меня, то покряхтывал и, наконец, сказал: «Ты хозяином чувствуешь себя неловко». И Фрей понял сразу его мысль и пояснил: «Тебе мешает чувство ответственности». Точность этих высказываний я мог проверить на себе и поэтому запомнил их навеки, хотя они и устарели в какой — то части за сорок почти что лет.

4 мая.Я не могу слышать, когда о детстве или о молодости вспоминают снисходительно, с усмешкой удивляясь собственной наивности. Детство и молодость — время роковое. Угаданное верно — определяло всю жизнь. И ошибки тех дней, оказывается, были на всю жизнь. То, что мы старались все называть, понимать как бы заново, в сущности, определило многое и в хорошую и в дурную стороны. Я научился вставать лицом к лицу с предметом. Без посредников. Но зато потерял веру в чужой опыт и в то, что можно что — нибудь узнать не непосредственно. Трудно описать, как мы постепенно, постепенно сближались. Первое время Юрка часто сердился на меня. Застенчивость моя в те дни до того меня охватывала иногда, что самому было противно. Я иду по улице. Навстречу Юрка. Ну что тут такого? А я начинаю горбиться, краснею, во весь рот улыбаюсь по — дурацки, так что Юрка даже прикрикнет на меня. Скоро его, полушутя, стали называть моим воспитателем. Да, теперь припоминаю, что первое время он спорил со мной, как он признался позже, просто иной раз потому, что его раздражала настойчивость и шумностъ, с которой я утверждал то или иное. Особенно о Чехове он много спорил со мной и, только когда мы были уже совсем хорошо знакомы, признался, что я прав.

9 мая.У меня жизнь двигалась по — зимнему. Я тогда гораздо сильнее зависел от погоды, чем теперь. Частые оттепели, мокрый снег, морозец — и туман, и слякоть — вот что такое майкопская зима. Я вышел на большой перемене во двор. Все тает. Серое небо. И тоска охватила меня. Я подумал: «Что напоминает мне эта погода? Что — то унылое, с невыученными уроками, с безграничными буднями? Что?» И вдруг понял: не напоминает, а есть, существует сейчас. И было, и есть. Чувство беспросветных будней исчезало из — за пустяка, из — за шуточной драки в коридоре, из — за того, что объявляли вдруг, что у нас свободный урок. И как острова в этих болотах — вечера, наши школьные вечера. И преступления — дождаться, когда уйдут наши и пробраться к новой домработнице, которая была добрее со мной, чем две предыдущие, но ни разу не сказала мне ни слова. Все происходило в темноте и в молчании. И я возвращался с чувством опустошения.