Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

17 мая.О том, что приход Наташи мог вылечил» Володю, я не сказал ему ни слова. Помню кровать его в углу у окна, грустное выражение глаз без очков и что — то все же чуть — чуть литературное — не могу найти другого слова, — в выражении лица, что — то не вполне «естественное» (любимое мамино слово) в говоре, выборе слов. Он был очень разви — той, слишком даже развитой мальчик. Отец считал (его отец), что он — гениальный математик, что, возможно, соответствовало истине. Развился он рано, заговорил языком взрослых, книжным языком — да таким и остался. Он говорил не своим языком, что в то время мы не прощали. И сейчас, несмотря на тяжелую болезнь, измучившую мальчика, он оставался самим собой. Не помню, что он сказал, но, вероятно, что- нибудь вроде того: «Здравствуй, старина». В глубине души я считал, что Володя скоро поправится, — все равно, что бы старшие ни говорили. В глубине души я скрывал уверенность в том, что никто из моих близких знакомых умереть не может. Так оно и вышло, и скоро Володя появился в училище, и все забыли, что он болел. И он сам, скользя, как на коньках, по кафельному полу нашего длиннейшего коридора и вопя от избытка сил: «Охайо!», вряд ли помнил, как близок был к смерти. Любовь к Наташе, по воле насмешливой судьбы Володиной, подверглась отвратительным и дурацким бедам. Не любовь, история любви. Как я уже писал, Драстомат выписал из Парби двух своих племянников: Нерсика и Сашку. Нерсик был глуповат, а Сашка хитер, ленив и испорчен. Однажды Володя в саду у Соловьевых жаловался мне, как он это любил, на жестокость Наташи. Вот в это время мы были уже в шестом классе (я то есть — Володя старше, в седьмом). Свои жалобы он закончил так: «Если она будет обращаться со мною по — прежнему, я знаю, что сделаю». Это следовало понимать так: «Я возьму себя в руки и заставлю себя забыть обидчицу».

18 мая.Через некоторое время Наташа, бледная, вызвала меня поговорить. Оказывается, Сашка рассказал, кому не знаю, наверное, мальчишкам, одноклассникам, что Володя решил изнасиловать Наташу, после чего она, разумеется, будет навсегда принадлежать Володе. Слух об этом дошел до Наташи и ужаснул ее так же, как и меня, услышавшего от нее эту неслыханную, небывалую клевету. Даже сейчас я пишу эти слова с напряжением. У нас влюбленность в те годы была до того далека от самой мысли об «обладании», и девочки, знакомые наши, стояли так в стороне от мира, где случались подобные непристойности, что бледность Наташи казалась мне законной. Даже, пожалуй, недостаточной реакцией, на то, что она услышала. Я, естественно, со всей энергией отверг эту клевету. Я сразу вспомнил наш разговор, Сашку на траве. Сашка понял Володины слова — «я знаю, что сделаю» — по — деревенски, по — восточному. Началось разбирательство. Взрослые замешались в это нелепейшее дело. Длилось оно недолго. Все знали, что Володя не мог сказать приписываемых ему Сашкой слов. Но Володя перенес ничем не заслуженную встряску. Оскорбительнейшую. Он сказал, когда дело уже утихло, что хочет высказать Сашке в лицо, что о нем думает. Взяв меня под руку, он пошел в дальний угол школьного двора, где в своей ленивой позе, опершись рукой на траву, сидел Сашка. Увидев нас, он стал глядеть в учебник. Володя подошел к нему вплотную и сказал: «Ты, братец, негодяй и подлец». На что Сашка пробормотал угнетенно: «Ты сам». На этом все и кончилось. Описывая вчера, как началось оно, я пропустил одно обстоятельство: когда Володей была произнесена его несчастная фраза, Сашка в той же позе сидел на траве неподалеку. На этом любовь к Наташе у Володи стала догорать. Во всяком случае, я помню, что он восхищался при мне какой — то гимназисткой. «Ты что, влюбился?» — спросил я. «Есть немнощко», — ответил Володя.

19 мая.Повторяю «есть немнощко» — ответил мне Володя, заменив букву «ж» буквою «щ» для того, чтобы вышло посмешнее, небрежно и фатовато. Вон сколько я вспомнил о бедном Володе Тутурине и сколько рассказал о нем. Все оттого, что Юрку Соколова я слишком люблю и боюсь прикоснуться к нему, начать говорить о нем как следует, как подобает. В начале четырнадцатого года Володя был мобилизован. Нет, это случилось позже, когда стали призывать студентов.

Попал он в пехоту. Вскоре мы прочли в газетах, что он пропал без вести. Потом Анна Петровна получила от него открытку из лагеря военнопленных. Писал он оттуда в полагающиеся сроки и вдруг перестал. Умолк. И Анна Петровна получила страшное известие — прапорщик Владимир Тутурин убит при попытке к бегству. Произошло это, вероятно, в конце 15‑го года. Это известие поразило нас. «Он первый выбыл из круга нашего». Как мог близорукий, нескладный Володя решиться на бегство из безпощадного, прусского лагеря. Один он решился на это? Кто решился взять его? Так не шло смешному, добродушному, литературному, профессороподобному Володе умереть от пули часового! Но тогда мы не знали этого. Ничего не знали. Горевали, получив двойку. Впрочем, по позднему времени я пишу пошлости. Да, мы ничего не знали, но что — то смутно предчувствовали. Меня легко охватывала тоска. Правда, мне даже нравилось это состояние. Предчувствие беды, ожидаемые события освобождали от майкопских мещанских будней, сулили освобождение от них. Они обещали и освобождение от обязанностей. Но все же эпидемия самоубийств разразилась в стране. Убивали себя люди внешне счастливые, даже удачливые, молодые и пожилые, без видимых причин, от предгрозовой тоски, позволю себе это выражение за поздним временем. У нас в народном университете читались лекции об эпидемии самоубийств.

20 мая.Эпидемия самоубийств у одних, увлечение спортом, борьбой, Джеком Лондоном у других — все это было неосознанным предчувствием наступающих событий. Одни в ужасе спасались бегством на тот свет; другие готовились к драке. Как теперь ясно, признаков готовящегося взрыва было множество, так что в этих предчувствиях не было ничего странного. Разве одно — что они были так мало осознаны. Нас они заражали стороной — и самой здоровой. Мускулы, Миллер, спорт. Когда подсыхало, то тут, то там во дворе схватывались пары — французская борьба. (Во дворе нашего училища, хочу я сказать.) Боролись по правилам, знали названия всех приемов из книжек. Появились книжки о французской борьбе и о джиу — джитсу. Многие овладели приемами этой последней борьбы. Помню, как высокому худенькому семикласснику Всеве Коцару кто — то в полушуточной драке приемами джиу — джитсу нанес удар — ребром ладони, по кадыку. И Всева, пошатываясь и держась за горло, отошел к забору. И мне показалось, что это идет ему — с его черненькими усиками и бледным лицом, отходить в сторону вот так, пошатываясь. Благородно пошатываясь. (И он был призван на войну, и воевал, и много. Был ранен. Возвращался на фронт, как рассказывали, с печальными предчувствиями. И был убит во время какого — то нашего наступления в шестнадцатом году.) Приехал в Майкоп цирк и объявил чемпионат французской борьбы. И мы своими тазами увидели то, что читали в газетах. Может быть, это было и не предчувствие. Люди начинали меняться, и их привело это к тому, что они сделали? Люди, а не человек, вот что в последнее время занимает меня. Впрочем, рассуждать я умею плохо. Буду я лучше продолжать рассказывать о том, что видел. Так как приезд цирка с чемпионатом был в то время событием в нашей жизни заметным, то я расскажу о нем, лишь бы не приступать к главному — к рассказу о нас, о друзьях.