Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

31 мая.Воля Рудаков, изяществу которого я так завидовал, высоко подняв маленькую голову, открывал танцы. Старшая Авшарова, несмотря на армянскую кровь, сероглазая, светловолосая, под пару ему по всем статьям, со своей чуть надменной, но и милостивой улыбкой, кружилась с ним под звуки неизменного в начале вечера вальса «На сопках Манчжурии». Позже появились и другие вальсы («Осенние листья» — больше названий не помню). Еще танцевали: падекатр, венгерку, коханочку (в этом танце было и такое па — разойдясь и перевернувшись, танцующие ударяли в ладоши), ой-ру (здесь Воля Рудаков, растанцевавшись, вскрикивал в такт: «Ой — pa, ой — pa!» и многие поддерживали его), краковяк, хиавату (много позже я узнал, что слово это произносится гайавата), падеспань. Полька совсем вышла из моды. Впрочем, «Ой — ра» была очень на нее похожа. В середине вечера оркестр иной раз играл лезгинку, чаще всего наурскую, танцевали наши грузины и армяне. Вспоминаю сейчас, что в Майкопе, ныне адыгейском центре, в реальном училище не было ни одного черкеса. Во всяком случае я не могу припомнить, разве вот Бек — Мурзаев, о котором рассказывали, что он из черкесских князей. Он учился с нами, кажется, до третьего класса, а дальнейшей судьбы его не помню. Играл оркестр и русскую. Играл и гопака — тут среди казаков наших было много желающих показать себя окружившим их толпой зрителям. Когда мы были в четвертом классе, появился в реальном учитель танцев. Уроки его были необязательны, чем я и воспользовался. Я знал свою нескладность и был уверен, что меня засмеют. Но потом сам научился танцам попроще: ой — pa, падекатр. Вальс так и не одолел, у меня уж очень кружилась голова. Ни карусели, ни перекидных качелей, ни вальса я не выносил.

К этому времени, то есть к началу танцев, я был уже в зале и после ряда ходов, не менее сложных, чем шахматные, оказывался рядом с Милочкой. То, что я подходил к ней в антракте, казалось мне событием устаревшим, не дававшим никаких прав, несмотря на то что был ею встречен приветливо, но вот я возле — до сих пор не смею сказать: «Мы вместе». Это слова грубые и отрезвляющие. Подойти мне удавалось вместе с кем — нибудь из Соловьевых или заговорив с кем — нибудь из стоящих возле Милочки. Иногда я решался пригласить Милочку на какой — нибудь из легких танцев. Но так или иначе, подойдя к Милочке, я не отходил уже от нее весь вечер. Но и тут я тщательно избегал, избегал, словно кощунства, всякого намека на мою влюбленность. Я был путаным, слабым, ленивым человеком, но одно во мне горело сильно и ясно полным огнем: это любовь к Милочке. Я иной раз писал на листе бумаги слово «Милочка», и мне казалось, что даже в этом сочетании букв есть нечто необыкновенное, необъяснимо волнующее душу. О чем мы говорили? Обо всем. Об учителях, об училище, о товарищах и подругах. И если разговор завязывался, то вечер я считал счастливым, и у меня появлялась тень надежды, что Милочка меня не то чтобы любит, куда там, а выделяет. Разговаривали мы, гуляя по коридорам. Однажды мы сидели в нижнем коридоре на скамеечке. У Милочки была привычка — держать руки под фартуком. Анна Петровна Тутурина, проходя мимо, подошла, молча, и переложила ее руки на фартук. Милочка смутилась, а я удивился, что начальница так обращается с ней.

2 июня.Мне показалось, что это кощунство. Так обращаться с Милочкой. И еще более удивительным, что Милочка смутилась. И почему нельзя держать руки под фартуком? После вечеров наших проводить Милочку мне обычно не удавалось, чаще всего она уходила домой с братом, с Васькой. Если Наташа и Леля Соловье вы присоединялись к ним, то и я шел с ними до полдороги, то есть до нашего дома, и тут происходило прощание, которое я уже как — то описывал. То есть не прощание я описывал, а объяснял, как важен был для меня в те дни этот обряд и какое огромное значение я придавал ему. Удачный вечер, то есть такой, когда Милочка приходила на вечер, разговор с ней удавался и прощание тоже, наполнял меня счастьем на долгие дни. Ужасны были вечера, когда ожидание у гардероба гостей кончалось ничем. Вот приходит Васька, аккуратный, хорошенький. Из — за воротничка его серой, форменной гимнастерки выглядывает белоснежный крахмальный воротничок, который мы, неряхи, ненавидим и называем хомутом. Он спокоен и весел — но один! Что это значит? Придет ли Милочка с Олей или совсем не придет? Раздумала? Нездорова? Спросить Ваську мне и в голову не приходило, как можно! Звонит звонок. Прошли последние запоздавшие гости. Начинается концерт. Надежда потеряна — я в тоске иду по лестнице, широкой до первой площадки и вдвое более узкой отсюда. Здесь она разбивается на две: левую и правую. Иду по правой, которую считал более счастливой, но счастья не жду. Но домой уйти не могу. А вдруг случится что — нибудь счастливое? Но нет, ничего не случается. Вечера с разговорами неудавшимися в те времена случались редко. Пока я был в шестом классе.

3 июня Последняя, молчаливая и добрая наша прислуга жила у нас долго. Она никогда и ни о чем не говорила со мной. Я тоже. Каждый раз, когда я собирался идти к ней, происходила борьба с собой, я бросал жребий. На одной бумажке почему — то по — французски писал: «oui», на другой «поп». И давал страшные клятвы подчиниться жребию. И в случае «поп» никогда не слушался. Почти никогда. Давал «обратные клятвы». Переигрывал. У нас был энциклопедический словарь «Просвещение». Я, закрыв таза, становился у шкафа и тыкал пальцем наугад, в какой том попаду. Если в соответствующем томе попадалась картинка с голой женщиной, это значило: «Иди». Том «Сальвадор — Статистика» заюпо — чал в себе статью «Скульптура» — это значило, несомненно: «Иди».

4 июня.Открывал я и «Ниву», которую мы выписывали, примерно в этот год* или за год до этого — не могу вспомнить. И если там находил, в том номере, который открывал, соответствующий рисунок, это значило: «Иди!» И тут я твердо решал, что надо идти. Не то пишу, устал. Когда я твердо решал, что надо идти, язык пересыхал разом, в голове стучало, и я открывал тихо дверь во двор. Радостно бросались ко мне собаки. Но я шел в кухню. Навеки памятный запах плиты, только недавно выскобленного и вымытого кухонного стола, и я пробираюсь во вторую комнату, где уже не спит, как бы тихо я ни шел, молчаливая женщина, имя которой не могу вспомнить. Не могу, да и только. И когда я иду, то думаю: «Как я мог забыть, как это прекрасно», а возвращаясь: «Как я мог забыть, какой это позор». И клал в ботинок камушек, чтобы на другой день утром по дороге в училище мучениями искупить свои греховные наслаждения. Но утром я, как правило, просыпался с таким отличным состоянием духа, так был бессмысленно счастлив, вспоминал свои ночные похождения с такой гордостью и особым чувством тайны («никто не знает, что мы делали»), что камушек из башмака выбрасывал. Угрызения совести вспыхивали, когда я их не ждал, ненадолго. Тем более что каждый раз я решал, что это было в последний раз. И он пришел наконец. Этот последний раз. Кухарка поссорилась с мамой и ушла. Когда я вернулся домой, ее уже не было. И я огорчился. Поступила она к кому — то из наших знакомых. И через полгода примерно кто — то из них увидел на внутренней крышке ее сундука мою фотографию. И сказал маме. Мама спросила меня, что это значит. Я поклялся, что не дарил своей карточки нашей кухарке, что вполне соответствовало истине. Мама успокоилась. А я был тронут. Значит, она помнит меня?