Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

5 июня.Это была молодая, застенчивая до угрюмости, молчаливая до странности женщина. Серые глаза ее глядели упрямо. Как при ее неприветливости я решился к ней отправиться вечером? Помню, что я не боялся ее и шел к ней в первый раз без страха. Видимо, несмотря на угрюмый вид ее что — то подсказало мне, что бояться нечего. Это была третья женщина, с которой я был близок. И ласковость ее со мной при суровости со всеми и то, что она, уходя, похитила мою карточку, прибавили мне самоуверенности. Несмотря на талант к похмелью и раскаянью, на «страх божий», навеки приобретенный в Жиздре, несмотря на всю путанность свою, в этой связи было что — то, пробудившее здоровые стороны моей натуры. Хотя бы радостное пробуждение по утрам после очередного грехопадения. Подобных чувств я до сих пор не знал. Или не знал в таком чистом виде. Это было шагом к тому, чтобы я стал цельным человеком, несмотря на все превратности и болезни роста. Но как нарочно, на правой, счастливой лестнице произошел несчастный разговор, вдруг поразивший меня с неожиданной силой. Мой бывший одноклассник со странной фамилией Трейгуб, как рассказал мне кто — то, пытался соблазнить дочку своей квартирной хозяйки, гимназистку. Я почему — то спросил его — правда ли это? Он ответил, что нет, неправда. Он и не пробовал, ничего не вышло бы. И он объяснил почему: «На образованных у меня не…». Несколько мгновений я не понимал его. В те годы я не мог понять, что это бывает. Мне казалось, что человек всегда приходит в нужном случае в нужное состояние. Я слышал шутки и анекдоты на эту тему, но не относил их к себе. И тут вдруг меня с непонятной силой ударила мысль и вдруг: «А вдруг и я с образованными, то есть в случае женитьбы на Милочке, вдруг…». И так далее. Несколько дней это было настоящей навязчивой идеей.

6 июня.И столь двойное отношение к женщинам, столь двойственное, хотел я сказать, которое моею бы при счастливых обстоятельствах сложиться в цельное гораздо раньше, чем сложилось, и упростить мою путаную, полную угрызений совести жизнь, вместо этого после несчастного замечания Трейгуба затянулась надолго. То, что носилось в воздухе, — «тело», «культ силы» и прочее — для нас было только любопытно, но не стало общим местом, аксиомой. А у Вали и его сверстников, которые родились уже в новом столетии, все в этой области казалось простым. У меня в середине двадцатых годов даже была теория на этот счет о людях, задетых XIX веком. Теория эта, впрочем, верна для людей нашего майкопского круга, где девятнадцатый век отступал нехотя и, скажем, в семействе Соловьевых и Истамановых царил полновластно. Семидесятые, много восьмидесятые годы. А новое отрицалось брезгливо и называлось: «декадентство», «порнография», «реакция». Это был здоровый и чистый, даже монашеский мир, и я знал, что мои связи с прислугой тут были бы оценены как непростительный грех и позор. Итак, я снова почувствовал себя грешником. Я говорил уже, что любовь ощущал как нечто совершенно особое, не имеющее отношения к греху. Но услышав слова Трейгуба, понял, что тайно мечтал о Милочке. Нет, не то. Мечтал жениться на ней, и тут все было освещено ею и моей любовью. И вдруг… Ужасно немым я чувствую себя, рассказывая о столь сложных вещах. Но рассказывать о молодости и скрывать эту сторону жизни все равно, что ничего не рассказывать.

21 июня. Я вспомнил, что ровно сорок лет назад, 3 июня по старому стилю, я объяснился в любви Милочке. Два дня — 8‑е и особенно 9‑е июня — считал я всю жизнь знаменательными. В шестом классе мы держали выпускные экзамены. Первые выпускные. Никаких прав шестиклассное образование не давало, но тему для сочинения получали мы из округа (плохо пишу сегодня), задачи тоже, и рассаживали нас за столиками в зале, и весь педагогический совет присутствовал при начале экзаменов. В седьмом классе, который считался добавочным, все повторялось сначала. Для экзаменов составил я расписание на куске картона, кажется мне, на обратной стороне папиной счетной книги, такого же формата, как и эта, на которой пишу. Папа собирался когда — то заняться частной практикой, но, как всегда, возненавидел это дело. А книги для записей пациентов пошли мне на черновики. И на обложке я написал расписание и вычеркивал предмет за предметом, зачеркивая сплошь так, чтоб получился прямоугольник. Так превратилось в черный прямоугольник, в два прямоугольника все расписание. И я перешел в седьмой класс. Предполагалось, что выпускного вечера у нас не будет. Но вот; кто — то из товарищей забежал сказать, что он все — таки состоится. И я, и без того полный счастья от того, что кончились благополучно экзамены, от лета, от хорошего дня (был дождь, но прояснилось) — совсем опьянел. И понял, что это только начало. Я не то что предчувствовал, что вечер будет счастливым, а был спокойно уверен в этом, как это изредка случается и сбывается в удачные дни. И вот он пришел. И я, как всегда, стоял у входа. И угадал Милочку еще издали, когда она шла, приближалась к калитке училищного двора мимо решетчатого нашего забора вместе с Олей Янович светлым июньским вечером. Но он успел уже потемнеть, пока кончилось первое отделение программы и я поговорил с Милочкой и второе, когда я подошел к ней наконец. Во время перерыва в танцах мы вышли во двор сначала большой компанией, потом мы остались втроем, и, наконец, ушла и Оля. Ночь была ясная. Окна училища освещены. Мы подошли к бассейну, где у нас плавала единственная рыбка. И я, сделав над собой сверхъестественное усилие, спросил Милочку, что бы она ответила, если бы я объяснился ей в любви? Милочка сказала, что она не поверила бы мне, потому что я, как ей кажется, люблю другую. Кого же? Олю Янович. Я стал возражать, и постепенно мое объяснение из предположительного превратилось в утвердительное. Я был как в тумане. Страха я уже не чувствовал. Я упорно не соглашался ни на какие отговорки, настаивал на одном: «Милочка, я тебя люблю. Скажи мне — любишь ли ты меня?» Конечно, я не смел говорить об этом так прямо, как написал сейчас. Я спрашивал: «Как ты ко мне относишься?» Васька, очевидно, не пришел на вечер, потому что я провожал Милочку домой. По дороге она попробовала сказать, что нам о любви говорить рано, мы еще дети. Я резко возразил против этого, хотел сказать, что мне уже пятнадцать лет; но не сказал. Цифра эта показалась мне не слишком внушительной. И так мы шли темной, но ясной ночью и дошли наконец до Милочкиного дома. Но я не отпустил ее. Я преградил ей путь к калитке, упершись рукой в забор, и требовал ответа. Я требовал только, чтобы она ответила мне — да или нет. Если нет; я никогда больше не буду говорить с ней о своей любви. Если да, то я ее буду любить всю жизнь и никогда не оставлю ее. Таков смысл того, что я бормотал, стоя прямо против нее, упершись рукой в забор. Милочка молчала, опустив голову. Один раз начала, но запнулась на первой букве, а какой — «н» или «д» — я не мог понять. «Если она скажет — да, надо будет ее поцеловать», — подумал я. Но она все молчала. Я чувствовал, что она не может сказать «нет», но радости не было в моей душе, потому что я был отуманен, ошеломлен необычностью происходящего, собственной моей непонятной мне настойчивостью. И вот вдруг Милочка сказала: «Да». Я сделал шаг вперед, протянув руки, и напугал бедную девочку. Она метнулась вправо и, молча, скрылась, я слышал, как побежала она по двору. А я пошел домой, не понимая, что произошло. Она сказала: «Да». Но я напугал ее. Она обиделась. Убежала. Но все — таки она ответила: «Да». Зачем я протянул к ней руки? Что будет? На все это я получил ответы завтра, 9 июня. Вот что произошло сорок лет назад.