Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

1 октября.Итак, веселые и уверенные, ехали мы в начале июня 1914 года в Армавир сдавать латынь. Там остановились мы в гостинице Джихоидзе против вокзала. Славилась она тем, что на всех ножах, ложках, вилках и тарелках было написано: «Украдено у Джихоидзе». По мощеным, но невеселым армавирским улицам (на них было, на наш взгляд, слишком мало зелени) пошли мы в гимназию узнать, когда являться на экзамен.

2 октября.Хмурый учитель латинского языка сообщил нам все нужные сведения, и мы вернулись в гостиницу и там в номере решили бороться. Я должен был бороться с Левкой Камрасом. Мы разделись до пояса, и я, увидев себя в зеркало, висящее над столом, очень ободрился: гимнастика, с которой я всегда начинал новую жизнь, все — таки сделала свое дело. Мускулатура моя показалась мне очень внушительной. Это меня так ободрило, что мне удалось положить Камраса на обе лопатки. Утром пошли мы на экзамен. Присутствовали на нем латинист, хмурый и нескладный, и инспектор — черный, моложавый, легкий. Был еще третий — забыл кто. Латинист сказал сердито, раздавая нам листки для перевода с латинского на русский: «Если что не поймете, меня спрашивайте». Я имел глупость подумать, что и так все понимаю, отчего едва не провалился. Читая мой перевод, латинист только кряхтел и пробормотал в конце: «Говорил вам, спрашивайте меня». Спас меня устный экзамен. Спра — шивал меня инспектор необычайно легко. В те годы на экзамен для реалистов по латыни в большинстве гимназий смотрели как на формальность. Только при учебном округе экзаменовали на совесть. Из Армавира поехал я в гости к старому другу Соловьевых лесничему Косякину, в семье которого гостила Варя. Забыл название этой станции, первой от Армавира к Минеральным Водам. Кажется, Овечки. Там встретил меня сам хозяин на линейке. Ехали мы дорогой, проселком между высокой пшеницей. И я до такой степени чувствовал себя центром мира, что мне казалось, что пшеница, волнами ходящая под ветром, рада моему приезду, кланяется мне. И я отвечал ей тихо, про себя: «Здравствуй, здравствуй».

3 октября.В большом доме Косякиных я чувствовал себя тоже необыкновенно значительным. Мне казалось только несколько странным, что старшие Косякины в лучшем случае скрывают тот восторг, что я должен был вызывать в них. Более того, они поглядывали на меня как — то странно, будто не понимая, что я за существо, будто москвичи. И много лет спустя, увидев любительскую фотографию, сделанную в те дни со всех нас в доме Косякиных, я ужаснулся. И все понял. Странный человек глядел на меня с фотографии. Волосы я опять сильно отпустил, да еще зачесывал их на лоб, потому что у меня появилась наверху лба какая — то упорная и непроходящая болезнь кожи — не то лишай, не то экзема, что я тщательно прятал. Прошла эта болезнь только после того, как я примерно через месяц, когда мы путешествовали с Юркой, тщательно вымыл лоб морской водой, купаясь где — то между Сочи и Хостой. Болезнь исчезла, будто ее и не было. А до тех пор я ее прятал с ужасом. Отцу, впрочем, показал. «Дерматит», — сказал он небрежно и прежде всего приказал остричься наголо, чего я никак не мог допустить. Итак, я выглядел с этой прической, в какой — то дикой куртке не то ломакой, не то выродком, о чем, впрочем, не подозревал. Зарядили дожди. Мы все сидели дома, играли на рояле, слушали граммофон. Среди пластинок была одна — Толстой читал отрывок из «Круга чтения», кажется. Я все заводил ее, и этот голос живого человека, старческий и слабый, мучил меня. Он никак не сливался с моим представлением о Толстом. Толстой был вне нашего мира, в мире воображаемом что ли, а голос — то был из обычного, ежедневного мира. У Косякиных пробыли мы дней пять и поехали с Варей в Майкоп. И как рвался я к Милочке. Всю дорогу мечтал о ней.

4 октября.В Армавире, когда мы ждали поезда, я вдруг стал думать, думать, неотвязно думать — вдруг я чего — нибудь не понял, а на самом деле экзамена не выдержал? Это так меня измучило, что, несмотря на застенчивость мою, я пошел в гимназию. По дороге встретил черненького и худенького инспектора и спросил его: «Скажите, пожалуйста, все майкопские реалисты выдержали экзамен по латыни?» Инспектор успокоил меня. По дороге я так напряженно думал о Милочке, что сам осудил себя. Уже в поезде по дороге в Майкоп, я глядел на деревья у насыпи и думал: «Вот здесь бы идти с ней. И так все время, о чем бы я ни думал, на что бы ни глядел». И вот я увидел снова белые и таинственные, и необыкновенно уютные в зелени, и значительные, что — то обещающие майкопские дома. Мне все немножко страшно приступить к рассказу об этом времени моей любви. А вдруг выйдет непохоже? Ведь это было второе счастливое и несчастное лето. Самое счастливое лето моей жизни. Расскажу сначала о внешних событиях жизни нашей семьи. Папа решил во что бы то ни стало уезжать из Майкопа. Ему в четырнадцатом году исполнялось сорок лет, он все говорил о старости, о том, что жизнь уходит. Узнав, что в Нижнем Новгороде на постройке железной дороги нужны врачи, он отправился туда. Старший врач сказал папе: ‘Без протекции к нам не попадешь». «Вот вы и будьте моей протекцией!» — ответил папа. Старший врач (а может быть, это был главный инженер?) засмеялся, и через некоторое время папа получил назначение врачом при кессонных работах. Кончилась наша майкопская жизнь, капустинская квартира. За год или за два до этого старая мебель была продана. Знакомый с детства буфет, на дверцах которого были резные рябчики и куропатки, висящие вниз головой, и такие же рыбы, был заменен светло — серым буфетом — модерн, с мелкими стеклами на дверцах, который мне очень понравился. Соответственно заменена была и остальная мебель. А теперь распродали и ее. Я, занятый своим, не понимал важности происходящего, я был как во сне.

5 октября.Решено было, что старшие и Валя уедут в Нижний, а я на лето останусь у Соловьевых. Так и было сделано. В один прекрасный весенний день все друзья наши, вся майкоп — ская городская больница пришли на вокзал провожать папу. Он, и веселый, и задумчивый, стоял на площадке, кто — то сфотографировал его. Загудел паровоз, и поезд плавно — плавно, без толчка тронулся с места. Кто — то рассказывал в Майкопе, что так именно трогаются царские поезда и что машинист нашей дороги большой мастер своего дела. Итак, наши уехали, а я остался один и ни на миг не почувствовал своего одиночества. Я давно уже в сущности только ночевал дома. В запале вечных своих перестроек Вера Константиновна в сарае, на месте бывших своих конюшен, приказала построить комнату. Вот там я и поселился. И комната эта стала любимым местом наших сборищ. В то лето вместе с Колей Ларчевым, который, кажется, поступил в Академию художеств, приехал его товарищ Шильниковский. О нем с уважением рассказывал Юрка, что он считается очень талантливым, что его иллюстрации к какому — то рассказу печатались в каком — то тонком журнале. Это был тощенький, сосредоточенный человек в очках. Носил бородку. Он рисовал с натуры сангиной Лелин портрет, и в сосредоточенности, с которой он делал это, мне почудилось, что он настоящий. Впрочем, Юркин портрет, сделанный с Лели, понравился мне больше. Однажды я видел, как Юрка разговаривал с Шильниковским об искусстве. Разговаривал против обыкновения Юрка, а Шильниковский помалкивал, что меня удивило. Я сказал об этом Юрке, и он смутился. Шильниковский держался от нас в стороне, а мы все держались стаей. С нами бывал часто и Володя Тутурин. Он писал стихи. Такие, например: «Не уходи, побудь со мною, я, как плащом, тебя укрою своей любовью и мольбой» — и так далее. Я все вызывал его писать стихи на заданную тему и требовал, чтобы судили: кто лучше. И Юрка сказал однажды сурово: «У тебя хуже».