Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

7 ноября.И тут Юрка назвал, а я понял, что знал, а вместе с тем не понимал, что знаю, — одно удивительное свойство моря — горизонт его стоял на одной высоте с нами. Улицы Туапсе шли круто вниз, к морю, а оно не лежало, а синей стеной стояло в конце улиц и над крышами домов. Когда Юрка назвал, определил эту его особенность, я порадовался, как всегда, ясности ума моего друга, но вместе испытал чувство, похожее на ревность. Он лучше моего овладел тем, что я любил так сильно! В Сочи пароход наш пришел поздней ночью, дрожь, как всегда, пробирала меня, когда двигались мы на фелюге к берегу. Дрожь от ночной прохлады, от того, что спали на палубе, от того, что чувство путешествия охватило меня, пробрало насквозь. На берегу мы узнали, что переночевать можно в кофейне возле пристани. Хозяин — турок указал нам место на полу и, подумав, потребовал деньги за ночлег вперед. Десять копеек за двоих. Утро тянулось долго и казалось необыкновенно праздничным — лес и нарядные, что — то обещающие, как вчерашняя открытка, дачи в садах, снова лес и море. С балкона одной дачи расшалившиеся девочки, почти барышни, приветствовали нас, как знакомых, кричали что — то издали, смеясь. Но вот дачи стали встречаться реже, а лес поднялся выше. Мы услышали стук копыт. Проехал извозчик. Человек очень восточного типа обнимал за талию молоденькую девушку, почти девочку, с черными кудрявыми волосами копной и миловидным лицом с полными губами. «Топси», — сказал Юрка. Куда везли ее? Я опечалился, но снова в печали моей мелькнуло не то воспоминание, не то предчувствие счастья. Мы спустились к морю. И после этого купанья избавился я навсегда от моей болезни — прошли красные пятна на лбу, те, что до сих пор прятал я под челкой. И мы пришли в Хосту.

8 ноября.Я рассказывал уже как — то, что Хоста считалась местом опасным, самым малярийным на Черном море. Хоста, как говорили, по — турецки — болезнь. Поэтому, разведя костер над речкой в кустах, мы пообедали наскоро и пустились в путь. Я все мечтал об Адлере, но поворот на Красную Поляну увидели мы, не доходя до него. Стрелка на столбе и надпись указывали, что отсюда начинается Краснополянское шоссе. Я был против поворота, о котором я до сих пор и не знал. Воображение подготовлено было к Адлеру. Я любил знакомые местности, как знакомые книги, знакомую музыку. Лень моя возмущалась. Я стал спорить и настаивать, чтобы мы не сворачивали. Юрка спросил: «Почему?» Сегодня я объяснил бы ему, у меня нашлись бы слова для истолкования моего страха перед новыми дорогами, но тогда я мог только сердиться, да и то недолго. Юрка, не споря со мной и не отвечая, спокойно и молча повернул на Краснополянское шоссе, и я за ним. К ночи небо покрылось тучами. Мы легли спать в лесу, и дождь разбудил нас. Жилья поблизости не оказалось. Мы шли по шоссе и шли, но вот увидели огонь — странно белый, резко ограниченной конической формы. Нас потянуло к огню — мы промокли. Мы свернули и между деревьями, высокими, как колонны, пришли к пылающей печи, где черные — и чернобородые, и чернорукие — люди обжигали древесный уголь. Они пустили нас к печке, и мы уселись у гудящего пламени. Когда дождь затих, мы двинулись в путь — начинало светать. «Источник Елочки» снова, к моему удовольствию, повторил чувство — «имение». Только на этот раз я попытался понять, откуда оно. Но не понял. Дальше путь наш пошел по дороге, пробитой в скале.

9 ноября.Это уже было самое главное, самое прекрасное, отравленное мыслью, что оно кончится, что надо скорее смотреть, ничего не пропускать. Суббота всегда меня радовала больше воскресенья. Но солнце, серо — желтые скалы над нами, и зеленая чаща на той стороне, и сосны на вершинах скал скоро опьянили, и рассуждения умолкли. Недалеко от туннеля, у родника, тоненькой струйкой бегущего вдоль скалы, уселись мы, как садишься на пятый — шестой день пути, прямо на земле, у кучи щебня, которая служила спинкой, на которую мы и откинулись. Внизу шумела Мзымта. На шоссе показался прохожий — круглолицый, заросший давно не бритой, щетинистой бородой, в серой от пыли обуви, с мешком за плечами. Он подошел к нам и попросил кружку. Юрка дал ему свою сурово и неохотно. Почувствовав это, прохожий улыбнулся, показав отличные зубы, и заговорил с нами, и мы сразу примирились с ним. Просто и добродушно рассказал он о себе. Он артист; поет в оперетте в Москве у Потопчиной. Каждое лето он путешествует вот так пешком, месяца по два. Когда он ушел, Юрка его похвалил. Зимой в Москве я увидел этого артиста у Потопчиной в выходной роли, а в 1922 году вдруг оказался с ним в одной труппе в Театре Новой драмы. Фамилия его была Зайцев. Как я обрадовался, узнав его крутощекое, здоровенное лицо. И он узнал меня, и мы, улыбаясь, видели одно и то же шоссе, сосны на страшной высоте над нами, лето. Теперь он умер. Когда, напившись, — струйка воды медленно наполняла кружку — Зайцев ушел, Юрка похвалил его: «Вот это был настоящий путешественник». В Красной Поляне мы попросились на ночлег в школу, но учительница, молодая и сердитая, с негодованием отвергла нашу просьбу. Тогда мы сняли комнату.

10 ноября. Комната сдавалась за 15 рублей в месяц, но мы предложили хозяйкам, пожилой и молодой гречанкам, которые выслушали наше предложение виновато и напряженно улыбаясь, что мы будем им платить по 50 копеек в сутки. Объявление о том, что комната сдается, пусть так и висит на калитке. Появятся солидные жильцы, и мы немедленно выедем. После того как мы повторили наше предложение три или четыре раза, хозяйки нас поняли, и сделка состоялась. Оставив мешки в нашей низенькой, выбеленной комнатке с глиняным полом и узенькой терраской под окнами, мы отправились бродить. Возвращаясь, мы на дорожке, пересекающей луг, увидели женщину, в которой Юрка узнал учительницу. Вероятно, по своей учительской мнительности она решила, что мы ее ругаем за то, что она не пустила нас в школу. Мы говорили вовсе не о ней, но она прошла мимо нас, глядя в сторону, с лицом, искаженным от злобы. Это было так нелепо, что мы расхохотались, что, вероятно, окончательно разъярило бедную учительницу. Но я пожалел ее только много лет спустя. Прожили мы в Красной Поляне дней пять — шесть. Мы выходили из дома рано утром — с чайником, ведерком, в котором варили кашу, и с мешком с пшеном и салом. Мы шли без всякой цели, с чувством полной свободы, не зная куда. Однажды, спустившись к Бешенке, в зеленом туннеле орешника мы попробовали работать. Юрка открыл альбом и стал зарисовывать ручей, а я — писать стихи. Юрка рисовал и повторял от времени до времени: «Кто сказал, что я пейзажист?» Обед мы готовили на костре на поляне в лесу, возле одичавших черешен, уцелевших от старых черкесских садов. Пообедав, влезали на дерево и ели черешни мелкие, почти черные и сладкие. «Наудавиться», — называл это Юрка, то есть — наедались мы, как удавы.