Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

6 октября.«У тебя стихи хуже, — сказал Юрка. — У Тутурина есть хоть и несамостоятельная, но форма, а у тебя стихи совсем бесформенные». И я удивился. Итак, весной 14‑го года я остался в Майкопе один, но и не почувствовал отъезда наших. Непрерывное и неотвязное стремление разбудить Милочку, вернуть ее, заставить любить меня вдруг постепенно, постепенно стало побеждать, приводить к цели. Мы теперь часто бывали у Зубковых, где я встречался и с новым моим другом, с Левкой Оськиным. О нем расскажу позже. Я бывал и у Крачковских дома. Как относился я к Гоне, Тусе, Варваре Михайловне? Это разъяс — нил однажды Юрка. В Майкопе появился железнодорожник — литовец с семьей. Мальчик его поступил в реальное училище, и я был знаком с ним, как и со всеми реалистами. Литовцы эти были в каком — то родстве со Звягинцевыми и Войцеховскими, бывали у них, а следовательно, и у Крачковских. Мы шли однажды с Юркой и встретили этого самого литовского мальчика. Видимо, я с этим мальчиком поздоровался не так, как с другими, потому что Юрка, подумав и взвесив, сказал, не называя меня, в пространство: «Есть такие влюбленные парни, для которых даже знакомые ее знакомых — существа особенные». Я ничего на это не возразил. Это было верно. И если знакомые знакомых были для меня существа особые, то что уж тут говорить о ее братьях, сестрах, матери. В этот период я страстно любил «Ворона» По в переводе Altalana (из «Чтеца декламатора»). Подвернулся мне случайно «Тристан» и «Тонио Крегер» Томаса Манна, и я вдруг узнал, что не я один. И я все учил Милочку своей московской мудрости: что хромой лучше знает дорогу, что в катакомбах проводниками были слепые, что без несчастья не поумнеешь. И каждый разговор кончался одним: когда же ты опять меня полюбишь? Потом я читал «Ворона» Гоне и Милочке и рассказывал ‘Тристана» и «Тонио Крегера». Иногда ночью я приходил к маленькому домику Крачковских и стоял под большим деревом напротив. И шелест листьев почему — то всегда утешал меня.

7 октября.И ближе к весне я почувствовал, что Милочка как будто слышит то, что я ей говорю. У Зубковых я играл на рояле все, чему научился (а к «Сольфеджио» и «Fur Elise» прибавились две прелюдии Баха и «Вальс» Грига), пел баритоном своим, изо всех сил форсируя звук, «Двух гренадеров» или «Заклинание цветов». Заводили граммофон. Плевицкая исполняла «Лучинушку», кто — то играл менуэт или гавот Годара на скрипке. А я следил за каждым движением, за каждым словом Милочки. Отец работал в больнице с утра до вечера, все время занята была и мать, даже Валя учился и готовил уроки, один я, как больной, угадывая иногда опасность своего состояния, не делал ничего, жил одним. И вот однажды в великолепный весенний вечер пришел я к Милочке, принес большой букет белых роз. И потребовал, чтобы она решила наконец, любит она меня или нет. Она играла на скромненьком и пожилом пианино, а я стоял возле и говорил. Требовал ответа — «теперь или никогда».

И Милочка призналась, что опять меня любит. На другой день я встретил Милочку у Зубковых и узнал, что больше у них мне бывать нельзя. Запрещено. У Крачковских запрещено бывать. Варвара Михайловна услышала мои слова: «теперь или никогда». Странно улыбаясь, Милочка привела ее обвинения: «Что значат эти слова? Они могут значить только одно!» Боже мой, до чего же далека от истины была Варвара Михайловна! Но так или иначе, мы продолжали встречаться, и я чувствовал, что Милочка и в самом деле снова любит меня. Вот как обстояли дела к тому времени, как сдал я латынь, побывал в гостях у Косякиных, проводил наших в Нижний Новгород. Я поселился в комнате, выходящей окнами в сад. И окончательно ушел в одно — в свою любовь, то есть в себя. Единственное, что оставалось во мне, — это любовь к литературе. Отрезвляющее умение видеть иногда все нелицеприятно и строго. И, вероятно, во мне было что — то, если на этот раз друзья прощали мне мою любовь. И я был весел, и мы были веселы все.

8 октября.У Фреев, в маленьком флигеле во дворе дома Родичевых, на меня вдруг повеяло мюнхенским ветром. Комплекты «Симплициссимуса» [53] “Симплициссимус” — (простодушнейший — лат.) — немецкий сатирический иллюстрированный еженедельник. Издавался в Мюнхене с 1896 по 1942 год. и еще каких — то, чисто мюнхенских журналов, рисунки, изображающие карнавал, рисунки стилизованные, рисунки с резкими контурами. Толя Фрей рассказывал об академии, о том, что Мюнхен — немецкие Афины, о том, как Штук знаменит в городе [54] Штук Франц фон (1863–1928) немецкий художник, скульптор, представитель стиля модерн. . Они вызвали его, насвистывая условную мелодию, на балкон. Штук вышел, увидел, что это незнакомые студенты, но не рассердился, а засмеялся. Эта мелодия была условным знаком близких друзей. Все это мне и нравилось и нет. И у Юрки, как выяснилось из наших бесконечных разговоров, было тоже ощущение, что это все — таки не настоящее. Прелестна карикатура в одном из журналов. Называлась она «Сила привычки». Только что умерший бородатый бельгийский король Леопольд приказывает апостолу Петру, который от удивления роняет ключи от райских дверей: «Eine Zimmer mit Zwei Betten» [55] Одна комната с двумя постелями (нем.) . Великолепные карикатуры «Симплициссимуса» на Вильгельма — открытие памятника там, ще лошадь его оставила навоз. Но вот стилизованный барельеф, где бородатые люди с нарочито толстыми икрами, — он должен быть гармоничным и лаконичным, как в Древней Греции, — вызывает раздражение. Должен признаться, что у меня, упорно неграмот — ного парня, раздражение усиливается тем, что в барельефе мне чудится профессорское высокомерие. Как это ни странно, но именно из — за этого барельефа, из — за репродукции с барельефа, по — мюнхенски стилизующего Грецию, из — за величины, так сказать, мнимой, началось расхождение наше с Фреем. Мы в это лето держались уже не втроем, а больше вдвоем. И с Сережей, с которым дружил я так же, как с Юркой прошлым летом, теперь началось некоторое охлаждение. Мы пошли встречать на станцию Марусю Зайченко, а приехало множество знакомых, и среди них Сергей. А мы за эти месяцы прожили такую огромную и богатую жизнь.

2 ноября.Мы пошли встречать на вокзал Марусю Зайченко, а приехал Сергей Соколов кроме нее и еще много знакомых. Я сначала удивился, что не слишком обрадовался Сергею — в нем почудилось мне что — то чужое, даже как будто надменное. Я думал, что это объясняется тем, что он приехал слишком уж неожиданно — слишком много радости зараз. И даже сказал об этом Юрке, но он промолчал. Я загрустил, и он тоже как бы заскучал. Почему — ни тогда, ни теперь я не могу объяснить. Может быть, мы смутно чувствовали все — таки, что юности нашей приходит конец, что время, в котором мы росли, приходит к своему концу? Во всяком случае, мы загрустили и пошли гулять за Белую. Когда мы вернулись и подходили к дому Санделя, было уже темно, и вдруг низенькое, злобно хрюкающее стадо преградило нам дорогу. Гнали свиней, несьггых, с острыми спинами, и они бежали торопливо, сердито. Мы переглянулись. Встреча эта показалась нам знаменательным завершением мрачного вечера, и мы вспоминали о ней. Теперь с робостью и молитвой приступаю я к описанию самых счастливых дней моей жизни — к пешеходному путешествию Майкоп — Красная Поляна, в которое отравились мы в июле 14‑го года с Юркой Соколовым. Мне прислали из дому 25 рублей. Из Нижнего Новгорода прислал папа за то, что я сдал латынь. Юрка сначала отказывался путешествовать на мои деньги, но я обозвал его буржуем, обвинил в излишнем уважении к деньгам, и он согласился. И вот на рассвете с сидорами за плечами мы двинулись в путь.