Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

4 декабря.В общем, говоря коротко, страна определялась не только теми, кто приказывает, но и теми, кто эти приказы выполняет. И я впервые встретился с людьми, довольными положением вещей в тогдашней России. Не помню, говорил ли я, что у нас очень долго не было знакомых офицеров. После пятого года и японской войны к ним относились в нашем кругу, как к враждебным, опасным людям. «Поединок» Куприна подтверждал наше мнение об этой среде. То в одной, то в другой газете появлялись сообщения, что офицер зарубил или застрелил штатского в ресторане или в городском саду, или поднял пальбу, обиженный каким — то замечанием прохожего. Помню разговор на железной дороге. Старый капитан произнес формулу, которую я слышал много раз от гонимых сословий или наций. Капитан жаловался горько: «Студенты напьются и устроят дебош — это им сходит с рук. А сделают это офицеры — шум на всю Россию». Правда, и у нас к этому времени появилось двое знакомых офицеров — Санечка Родионов и Саша — забыл фамилию. Но это были артиллеристы — офицерская интеллигенция. А у Агарковых бывали обычные, настоящие офицеры, например, казачий офицер Самохин, который в первое время вызывал у меня смутное беспокойство и недоверие, как существо с другой планеты. Но при ближайшем рассмотрении он оказался очень похожим на человека. Все это, конечно, я называю сейчас. В те дни это только чувствовалось. Да и то, через год — полтора, когда я от Агарковых уже стал отходить, я взглянул в глаза фактам. А в первое время я был у них счастлив, разговаривал безо всякого смущения с Иосифом Эрастовичем, зато был необыкновенно застенчив с Ниной Николаевной. Ее многозначительный взгляд и которого она по привычке держалась и со мной, заставлял меня цепенеть от ужаса.

5 декабря.Несмотря на то, что я к этому времени уже был влюблен в Милочку, черные глаза, спокойствие и изящество маленькой Нины Агарковой производили на меня довольно сильное впечатление. Но ее подруги — Валя и Зося Амбражиевич, наши соседи по капустинской квартире, с которыми у меня с давних пор были холодные отношения, своими презрительными отзывами обо мне сильно повредили мне в глазах моей новой знакомой. В первые дни знакомства Нина встречала меня приветливо. Точнее, в первое время знакомства. Вижу, как маленькая Нина (или Боба, как звали ее дома в отличие от старшей Нины — ее мамы) идет по залу, улыбаясь, маленькая, загадочная, как все девочки, которые мне нравились. И помню, как вдруг все изменилось. Странно, мне до сих пор неприятно вспоминать все это. Нина просто перестала разговаривать со мной. А вскоре на какой — то вечеринке у Агарковых, когда я сказал что — то о ее маленьком росте, пошутил на эту тему, впрочем, вполне почтительно, она и совсем поссорилась со мною. Старшие Агарковы побранили меня за «нерыцарский поступок». Я, хоть и не чувствовал себя виноватым, извинился. Произошло примирение, но хорошие отношения не возобновились. Вскоре настоящая моя первая любовь заслонила все, но я тяжело переносил обиды такого рода. Всю жизнь полагаю, что первый удар охлаждение ко мне со стороны мамы — сделали меня столь уязвимым в этом направлении.

6 декабря.Пришло время рассказать подробнее о реальном училище и учителях. Младшие классы занимались во втором этаже, старшие в первом. Кирпичное, неоштукатуренное просторное здание училища было одним из самых больших в городе. Перед широкой стеклянной дверью большое крыльцо на кирпичных устоях. Крыша этого крыльца являлась балконом, на который мы попадали из зала. Балкон этот памятен мне особенно по экзаменам. Тут мы толпились во время устных экзаменов, ожидая вызова. Миновав крыльцо, мы попадали в вестибюль с кафельным полом. Пять — шесть ступенек и вторые двери. Тоже стеклянные. Войдя в эти двери, мы попадали в коридор первого этажа. Направо — гардеробная младших и классы. Налево — гардеробная старших, учительская, кабинет директора, канцелярия. Направо в глубине под лестницей помещалась комнатка сторожа по имени Трофим и по прозвищу Ежик. Так звали его в отличие от Трофима — длинного, вечно пьяного, дежурящего при гардеробе. Трофим, аккуратный низенький блондин, выполнял важное дело — звонил в колокол, маленький, но звонкий, возвещая начало и конец урока. Причесан он был ежиком, откуда и произошло его прозвище. Колокол он держал в руках.

7 декабря.Трофим — длинный не лишен был юмора. Он славился тем, что, когда ему сказали: «А ну повтори — четыре четвертака», он ответил: «Рубль». Мы знали, что выдумка эта не его, но он смешно говорил: "Туб!" И мы часто задавали ему этот вопрос. За раздевалкой, в начале коридора помещался химический кабинет. Здесь вечерами бывали у нас занятия по химии. Потом шли классы, потом в углу, где коридор поворачивал под прямым углом, как ему и подобает, помещался физический кабинет, потом классы, потом дверь на черную лестницу. Наверху, кроме классов, помещался еще зал, над тем местом нижнего этажа, где располагались гардеробные, вестибюль, химический кабинет. Над физическим кабинетом, так же на повороте, в углу помещался кабинет рисовальный. В общем зале на большой перемене выдавались горячие завтраки. Продавались? Платили за них так дешево, что скорее выдавались. Занимался этим делом родительский комитет, не слишком многочисленный — большинство родителей проживало в станицах Майкопского отдела Кубанской области. С первого класса мечтал я о счастливом времени, когда попаду я в физический кабинет или начну рисовать — в рисовальном. Первый прельщал меня шкафами с непонятными приборами. Оборудован он был богато. Имелся даже рентгеновский аппарат, в то время еще редкость. Городская больница, помню, вывозила аппарат к себе, чтобы определить местонахождение пули у какого — то раненного на охоте или в драке — других в те мирные времена еще не было. Рисовальный восхищал меня пюпитрами, расположенными амфитеатром. Внизу в нише на черном фоне возвышалась гипсовая статуя Аполлона в размере подлинника. Бельведерского Аполлона. Дионис с маленьким Вакхом. Торвальдсеновский Христос.

8 декабря.Кроме торвальдсеновского Христа, простоту которго я никак не мог понять, был еще Христос — большой горельеф в овале, с головой, склоненной к плечу, в терновом вен — це, с выражением муки в открытых губах и шазах, устремленных к небу. К тому времени, когда мы стали уроки рисования проводить в рисовальном кабинете, я уже прочел «Сказку моей жизни» Андерсена. Уважение его к Торвальдсену передалось и мне. И я все надеялся, что Христос в овале окажется торвальдсеновским. Он мне нравился гораздо больше. Итак, два кабинета казались мне особенно привлекательными, когда я был в младших классах, — физический и рисовальный, и оба принесли мне множество огорчений. Физику преподавал Викентий Викентиевич Яцкевич — спокойный, несколько рыхлый человек со щеками очень румяными и белыми пухлыми руками. Говорил он вяло, чуть — чуть в нос. И на уроках его мы вели себя безобразно. Он говорил нам: «Тише, тише», но это никак не действовало на нас. Почему мы вели себя так? Не совсем понимаю. Яцкевич был достаточно строг, вызовов его мы боялись. И не слушались. За его спокойствием, кирпичным румянцем, вялым голосом Чувствовалась какая — то слабость, чем и пользовались мы с наслаждением. В первый раз меня Яцкевич вызвал, когда нам задан был урок о пружинных весах. Я был уверен, что понял их устройство, но, отвечая, запутался и схватил двойку. И второгодники сказали мне: «Кончено. Теперь ты всегда будешь у него двоечником». Я не поверил, но, отвечая в следующий раз, убедился, что физик не верит мне. Не верит — что я знаю то, о чем говорю. А я и в самом деле никак не мог понять чертежики в учебнике Киселева с разложением сил. Слово «сила» почему — то меня сбивало и путало. И я, по своей особенности, вместо того, чтобы понять, о чем идет речь, сделав над собой некоторое усилие, попросту скрывался в тумане. На ушу возле колбасной Карловича какие — то албанцы, бежавшие в Россию, открыли бузную. Этот мутный, серый, кисло — сладкий напиток сразу привился в Майкопе. Об албанцах говорили, что они на своей родине до беспорядков были важными и влиятельными людьми. Их было несколько. Они стояли по очереди за стойкой. А разносили ледяную бузу в темных бутылках два мальчика. Одного из них звали Фезулла. Он утонул, бедняга, купаясь в Белой. Случилось это году в одиннадцатом. Все это я рассказываю (кроме несчастного происшествия с Фезуллой) в связи с тем же нашим физиком. Он снимал квартиру позади колбасной Карловича и ходил к себе домой через садик позади колбасной, мимо бузной. За это его прозвали Викеша — бузовар. Узнав о прозвище своем, Яцкевич, по слухам, пожал плечами и заявил: «Черт знает, что такое. Да я и не пил ее никогда». Таков был наш физик. И прекрасный, и таинственный физический кабинет стал мне скоро ненавистен. Так же ненавидел я и уроки рисования. И черчение (которое преподавал все тот же Яцкевич). Я рисовал еще хуже, чем мог бы, из — за насмешливой, польской, надменной повадки, с которой вел свои уроки Вышемирский. Он особенно не любил наш класс. У нас не было хороших художников, помнится. И классным наставником состоял Бернгард Иванович. А Вышемирский с ним был в ссоре. Однажды он обвинил нас в том, что кто — то написал на торнвальдовском Христе непристойность. Он обнаружил это после того, как в рисовальном кабинете был наш класс. Произошло целое следствие. Мы возмущенно отрицали это обвинение. Наконец Харламов предложил следующее: пусть каждый напишет на бумаге «да» или «нет». Виновника искать не будут. Инспектор хочет только выяснить: наш класс виноват или другой. Так и было сделано. Сидя за столом и доставая наши записки из чьей — то фуражки с гербом, Харламов читал своим глуховатым голосом: «Нет; нет, нет» — все ответили «нет». Наш класс признали невиновным. В естественном кабинете я чувствовал себя счастливым. Здесь преподавал сначала, как я уже рассказывал, Драстомат Яковлевич, а потом Иван Павлович Кавтарадзе. И тот, и другой относились ко мне благожелательно. По той же причине любил я и практические занятия по химии. Происходили они в вечерние часы. А я особенно любил наше училище в это непривычное время. Тихо. В коридорах гулко, и они теряются во мраке. Только перед химическим кабинетом на стене висит маленькая керосиновая лампа с рефлектором. А в самом кабинете светло. Гудит лампа с колпачком — не помню, как она называлась. Освещал все не фитиль, а этот самый колпачок. Давала она сильный голубоватый свет, и считалась еще редкостью. На столах пробирки в зажимах. Колбы.