Евгений Шварц - Собрание сочинение. Том 1. Я буду писателем. Дневники. Письма

9 декабря.На столах лежали индиговые призмы, две — три на всю группу. На спиртовках выжаривались в фарфоровых тишях какие — то составы. Из — за необычности обстановки, из — за того, что к вечеру чувствовал я себя уже и в те годы живее и ловчее, работа у меня ладилась. Я бил посуду не больше, чем все остальные. А однажды заслужил всеобщую похвалу за находчивость и быстроту действия. Борис Редин, перенося со стола на стол большую бутыль с серной кислотой, сломал ее, взяв неудачно за горлышко. Кислота брызнула ему на брюки. А на пол хлынула. Я схватил со стола бутыль с какой — то щелочью и вылил на брюки Бориса и на пол. Правда, Борис успел оттянуть брюки от ноги, но кислота окончательно притихла после моей бутыли. Пострадали только брюки. Во всяком случае, я, по словам Ивана Павловича, поступил совершенно правильно. Вижу полусмеющееся, полурастерянное лицо Бориса. Большую складку на брюках, которую придерживает он обеими руками, и дыру на складке, которая шипя, растет, и чувствую острый запах, лабораторный, химический. Мне все кажется, что если я не назову всего, то упрощу то, что было. Я запретил себе зачеркивать, чтобы сохранить первое высказанное. Но иной раз мне кажется, что я страдаю как раз недостатком литературности и стараюсь избегать того, чего нет. Продолжаю об учителях. Вижу, что как будто уже все о них и рассказано. О Якове Яковлевиче я рассказывал, вспоминая Женю. О Валерьяне Васильевиче — тоже.

11 декабря.Когда я был в пятом классе, Валериан Васильевич предложил мне прочесть реферат о Лютере, Кальвине и Цвишли [34] Лютер Мартин (1483–1546) — основатель немецкого протестантизма; Кальвин Жан (1509–1564) — один из наиболее крупных идеологов Реформации; Цвингли Ульрих (1484–1531) — деятель швейцарской Реформации. . Историю я любил, прочесть реферат мне очень хотелось. Происходили подобные чтения вечерами в зале. Присутствовали все старшие классы. Мне казалось, что я непременно напишу отличный реферат и произ — веду на всех прекрасное впечатление. Что же произошло? А то, что столь часто случалось в моей жизни и в дальнейшем. Реферат не состоялся по той простой причине, что не был написан. Он стал на целый год моей пыткой. Болея малярией, я этим самым рефератом бредил. Меня попрекали все: учитель, мама, Саша Агарков. Я изворачивался, врал, но не кончал работы. В меня тогда уже всосался этот невидимый клещ, отнимавший волю. Волю к труду. В тысячу раз легче мне было бы, напиши я хотя бы плохенький реферат. Любой неуспех был бы менее мучителен, чем непрерывные угрызения совести. И все — таки я не двигался с места. Вот моя комната, выходящая окнами на гигантские шаги и на заросли бурьяна, в которых я с таким наслаждением вытаптывал разбойничьи логова. Передо мной открыта толстая клеенчатая тетрадь. На столе около книжки о трех реформаторах, из которых у меня душа лежала к одному кроткому Цвинши. Начало реферата, первые три странички написаны давно — давно, века назад. Написаны старательно, гладко, хорошим слогом, как полагалось тогда. А дальше — ни с места. Я сижу над клеенчатой, черной, ненавистной тетрадкой пять, десять минут. Пятнадцать минут. Потом открываю постороннюю книгу и принимаюсь за чтение. Когда в комнату входит мама или Валя, я старательно пишу. Заслышав шаги, я прячу книжку. И так каждый день.

12 декабря. Это было особое, вероятно, болезненное состояние. Во всяком случае ощущение тоски, беспорядка, какое испытываешь во время, скажем, бессонницы, я испытывал, уклоняясь от этой несчастной работы. Мой демон уводил меня против моего желания от реферата, и я, ужасаясь собственной распущенности, шел за ним. Когда я вспомнил, что читал и не читал «Войну и мир», передо мною ясно выступило представление о способе, которым я читал книги. При малейшем напряжении я перескакивал через трудное или скучное место. Страницы без «разговоров» были для меня невыносимы. Я уже говорил, что мне выписали «Природу и люди» с приложениями. Романы Диккенса я не начинал читать, пока они не подбирались полностью. А когда они приходили целиком, выяснялось, что потеряно начало. Я начал читать «Пиквикский клуб» сначала. Мне показалось скучно. Потом подвернулся мне томик из середины. Я заинтересовался. Принялся искать по всему дому и собрал роман целиком и перечитывал множество раз. И отдал в переплет. И возил эту книжку за собой всюду, даже когда уже был студентом, хотя к этому времени знал роман чуть ли не наизусть. И тем не менее начало романа я перечитал уже, вероятно, в двадцатых годах. Как отпугнуло оно меня в детстве, так я его и избегал до зрелого возраста. Так же прочел я «Николая [Николаса. — Ред.] Никльби»: кусок из середины, кусок из конца и, наконец, много позже, всю книгу целиком. Я сказал как — то, что обрадовался, узнав, что «Давид Копперфильд», которого мне подарили в детстве, только начало. Неверно. Новый толстый роман под тем же названием, что моя тощенькая книжка, в красивом переплете с вытесненным узором из цветов, вьющихся вдоль корешка и названия, ошеломил меня. Всё, что в жизни Копперфильда выходило за пределы моей книжки, казалось мне недостоверным.

13 декабря.Я вовсе не обрадовался, я долго не читал нового ‘«Копперфильда», хотя старого моего знал чуть ли не наизусть. Чтение было для меня наркотиком, без которого я уже тогда не мог обходиться. Было наслаждением. И всякий вид принуждения убивал для меня это наслаждение. В это время началось у меня увлечение «Сатириконом» [35] журнал “Сатирикон” выходил в Петербурге с 1908 по 1914 г. под редакцией А. А. Радакова, с № 9 — под редакцией А. Т. Аверченко. В 1913 году часть сотрудников “Сатирикона” стала издавать на кооперативных началах журнал “Новый сатирикон”, также под редакцией А. Т. Аверченко. (тоща он, по — моему, еще не назывался «Новым»). Я с нетерпением ждал того дня недели, в который он обычно приходил. Газеты раскладывались тоща по столам читальни, а журналы лежали на особом столе, за барьером, возле библиотекарши. Берущий журнал докладывал ей об этом. И вот я еще издали замечал, меняя книгу, — на обложке рисунок новый! Пришел свежий номер «Сатирикона». Меняя книгу, я следил за людьми, проходящими в читальню. Все боялся, что кто — нибудь захватит книгу раньше меня. Журнал, я хотел сказать. И вот обмен книги окончен. Я поворачиваю направо, к читальне. Беру со стола «Сатирикон». Иду по проходу — слева стена, справа за барьером книжные полки, и открываю дверь в читальный зал. Довольно просторный и очень светлый (его освещают два окна и стеклянная дверь, наглухо забитая), он весь почти занят огромным овальным столом, за которым сидят за газетами читатели. В углу у окна, в самом дальнем углу, стоит большое чучело горного козла на деревянной высокой подставке, вырезанной в виде скалы. Перед чучелом (подаренным Христофором Шапошниковым) стоит круглый стол меньшего размера, чем овальный. Это мое любимое место, я сажусь у окна, спиною к деревянной скале. В окно я вижу го — родской сад с круглой площадкой под самой читальней, а за садовой оградой — улицу до самого завода.